Воскресенье, 2024-05-19, 3:26 PM
Всё ИГиМУ здесь...
24 часа в сутки 7 дней в неделю
[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ] Приветствую Вас Гость | RSS
  • Страница 1 из 1
  • 1
Модератор форума: DaiZZy  
Форум ГиМУ » ВСЁ Для ГиМУ !!!!! » О УЧЁБЕ » История (....)
История
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:40 PM | Сообщение # 1
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
якшиянформасютиколс призентид!)))
 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:46 PM | Сообщение # 2
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
ну вот!)) не пугайтесь!)))
Прикрепления: 82117075.doc (312.0 Kb)
 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:47 PM | Сообщение # 3
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
ВВЕДЕНИЕ

Применительно к нашей теме понятие «освободительное движение» охватывает все проявления общественно-политической активности, сознательно направленные против самодержавия, крепостничества и сословного строя, а также против монопольно-религиозного регулирования социальной жизни и познания. И такую активность в России в первой половине XIX века проявляла почти исключительно определенная часть дворянства. Правда, определить эту «определенную часть» не так-то просто.
И в научной, и в учебной литературе справедливо отмечается, что в массе своей русское дворянство оставалось тогда крепостнически настроенным и верным престолу сословием. Откуда же взялись дворяне, сознательно выступавшие против самодержавия, крепостного права и собственных сословных привилегий, нередко рискуя при этом общественным положением, семейным благополучием, имуществом, свободой, а иногда и жизнью? Московский генерал-губернатор Ф.Ф.Ростопчин удивлялся по поводу декабристов: «Во Франции сапожники и тряпичники хотели сделаться графами и князьями, а у нас же графы и князья хотели сделаться сапожниками и тряпичниками». Аргументы типа «лучшие люди», «передовая часть» и «сумели подняться выше своекорыстных сословных устремлений» подают дворянское освободительное движение и дворянскую революционность как нечто нетипичное, как исключение из общего правила. А может быть, в появлении таких дворян была некая закономерность?
Монополию дворянства на начальном этапе русского освободительного движения принято объяснять несформированностью «третьего сословия». Роль, которую на Западе играли вольные города, торговцы и ремесленники, разносословная интеллигенция, обуржуазившаяся аристократия, в России досталась выходцам из самого типичного крепостнического дворянства. Но что же толкало самих дворян на путь борьбы за буржуазные по сути своей преобразования, для которых Россия тогда еще не созрела?
Во второй половине XVIII века русское дворянство освободилось от обязательной государственной службы. При этом Жалованная грамота дворянству гарантировала «благородному сословию» монопольное право частной собственности на землю и крестьян. На фоне других сословий дворяне оказались наиболее «продвинутыми» по части индивидуализма (территориальные дворянские корпорации не были общинами, как у посадских людей и крестьян), по части готовности воспринять европейское понимание личной свободы, человеческого достоинства, гражданских прав и т.д. Дворяне были освобождены от телесных наказаний (психологически точную характеристику поколению декабристов дал Н.Я.Эйдельман – «поколение непоротых дворян»; эта характеристика не менее существенна, чем знаменитое «дети 1812 года» или менее знаменитое «внуки Французской революции»), получили право свободного выезда за границу, гарантии наказаний только по суду и т.д. Прав Б.Н.Миронов: к началу XIX века русские дворяне имели весь набор личных прав, свойственных свободному человеку по меркам тогдашней Западной Европы, хотя и не имели прав политических. Вот в этом-то отсутствии политических прав при довольно быстром и успешном освоении всех остальных – корень проблемы. К началу XIX века и, особенно, после Отечественной войны 1812 года в нашей стране только дворяне были способны ощутить и осознать эту нехватку политических прав как личную, сословную и общенациональную проблему. Политические права – это возможность граждан участвовать во власти. В узком смысле – право избирать и быть избранным в конституционно гарантированные представительные учреждения. (Не путать с участием в управлении посредством госслужбы.) Ничего подобного государственный строй Российской империи в начале XIX века не допускал и еще столетие не допустит.
Вот чем тяготилась «определенная часть» дворянства. Она не могла не сформироваться. Ее политическая активизация закономерна именно в изучаемое время. Европейски образованные, впитавшие передовые идеи эпохи (нередко, чересчур передовые даже для тогдашнего Запада)… Непонаслышке знавшие о новых политико-правовых установлениях в странах Западной Европы и Северо-Американских Соединенных Штатах (конституция, суверенитет народа, «джентельменский набор» прав и свобод, разделение властей и т.д.)… Свободные от обязательной службы, но движимые вековой, можно сказать, наследственной установкой на служение Отечеству (что в указанный период уже не отождествлялось со службой государю)… Такие дворяне и составили первый эшелон российского освободительного движения. В их появлении есть также косвенная заслуга просвещенного абсолютизма Екатерины Великой. Смирившись в свое время с невозможностью одним махом отменить крепостное право, императрица целенаправленно повела дело к формированию в дворянских умах сознания и невыгодности, и моральной ущербности «душевладения» для самих помещиков. Эти-то посевы и взошли в виде дворянского освободительного движения дореформенного XIX века. Правда, Екатерина вряд ли стремилась, чтобы ее просветительство отозвалось неприятием не только крепостничества («рабства»), но и самодержавия.
В отличие от аристократии прежних эпох, амбиции которой не простирались дальше собственного утверждения во власти, дворяне-освободители первых десятилетий XIX века ставили перед собой задачу гражданской и политической эмансипации всего народа. Это обстоятельство и делало их общественно-политическую активность именно освободительным движением. Как правило, они отдавали себе отчет в относительной неготовности народа к такому освобождению. И правильно полагали, что это во многом усложняет задачу, но не отменяет необходимости ее решения.
Период после Отечественной войны 1812 года и, особенно, после восстания декабристов оказался на редкость насыщенным в плане идейной жизни русского общества и составил целую эпоху в развитии нашей общественно-политической мысли. Казалось бы, охранительная атмосфера царствования Николая I никак этому не способствовала (если, конечно, не брать в расчет консервативное направление). По мнению А.И.Герцена, это была «проклятая пора эзоповских речей, литературного холуйства, рабьего языка, идейного крепостничества». Но тот же Герцен характеризовал тот же период как «удивительное время наружного рабства и внутреннего освобождения». Запретный плод сладок: подавленность идейной свободы и невозможность легальной политической деятельности только стимулировали интеллектуальную жизнь. А усиление цензурного гнета оборачивалось повышением идейного уровня и политического накала частной переписки и салонного общения.
В 30-х – 40-х годах XIX века в русской общественно-политической мысли четко просматриваются три основных направления: консервативное, либеральное и революционно-демократическое. Два последних развивались в рамках освободительного движения. Имеет смысл указать идейно-ценностные основы каждой идеологии. Это послужит ориентиром в изучении конкретных теорий и в оценке взглядов конкретных мыслителей.
Консерватизм выступает за сохранение традиционных, исторически сложившихся форм политической и общественной жизни. Установка на сознательное преобразование социального порядка осуждается как вредная и даже противоестественная. Как писал основоположник русского консерватизма Николай Михайлович Карамзин: «Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой». В условиях разворачивающейся модернизации консерватизм последовательно защищает именно традиционные идеи, ценности и институты. А поскольку модернизация сопровождается или даже упреждается рациональной критикой традиционных порядков как отживших свой век, постольку консерватизм вынужден прибегать к рациональному же их обоснованию. А отсюда недалеко и до научного изучения традиционного общества. «Индикаторные» идеи и ценности русского консерватизма XIX века: незыблемость и спасительность самодержавия, духовно консолидирующая роль православия, религиозно-православная картина мира и сакрализация государства, сохранение сословно-корпоративной общественной иерархии и – с некоторыми оговорками – привилегированного положения дворянства. Важный идентифицирующий признак русского консерватизма – настороженно-критичное отношение к Западу вообще и к западным социально-политическим реалиям в особенности.
В основе либерализма – свобода личности как абсолютная, универсальная ценность. Связав свободу личности с уважением основных прав человека и частной собственностью, либерализм выступает за свободный рынок, за секуляризацию сознания и общественно-политической жизни, за правовое государство и равенство граждан перед законом, за народный суверенитет, конституцию и разделение властей. В российской действительности первых десятилетий XIX века плохо обстояло дело с социальными предпосылками либерализма. По большому счету налицо была одна такая предпосылка – готовность «определенной части» дворянства и высшей бюрократии воспринять западные либеральные идеи и ценности. В дореформенной России либерализм существовал временами как правительственный – при Александре I – и преимущественно как общественно-оппозиционный. Оппозиционный постольку, поскольку власть не торопилась с назревшими по мнению либерала преобразованиями. После декабристов понятие «оппозиционный» применительно к российскому либерализму включает в себя и неприятие революции. В 40-х годах произойдет размежевание либералов и революционеров именно по вопросу о допустимости народной революции. Но практически сразу же определится и собственная идейно-ценностная доминанта революционно-демократического направления общественной мысли и освободительного движения – социализм.

 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:47 PM | Сообщение # 4
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
Как направление общественно-политической мысли социализм неоднороден. Исходная установка – принцип социальной справедливости. В идеале стремится к преодолению отчуждения труда от собственности и управления, к утверждению коллективистских начал при максимально возможном развитии личности. «Индикаторный» признак социализма – негативное отношение к частной собственности на средства производства, порождающей эксплуатацию человека человеком. На Западе социалистические учения сложились, как правило, в эпоху первоначального накопления и капитализма свободной конкуренции. Т.е. социалистическая идеология там возникла как реакция на «прелести» утверждающегося или уже утвердившегося капитализма. В России же социализм возник с опережением «по фазе». Еще к первоначальному накоплению не успели приступить, промышленный переворот только начался, а социализм в его оригинальной, общинной версии уже стал влиятельным фактором идейной и духовно-ценностной эволюции российского общества.

1. ДВИЖЕНИЕ ДЕКАБРИСТОВ

Декабристы – наиболее яркие и радикально настроенные представители той самой «определенной части» русского дворянства, которую мы выше попытались определить. В глазах этой когорты дворян сохранение самодержавно-крепостнического строя сделалось совершенно нетерпимым после победы над Наполеоном. Крепостное право воспринималось ими как оскорбление национальной гордости народа-победителя. Как оскорбление воспринималось и отсутствие конституции с народным представительством: монарх не хочет поделиться властью с лучшими сынами народа-победителя. Во время заграничных походов 1813-1815 годов будущие декабристы побывали в странах, откуда российские порядки – крепостничество, самодержавие, необразованность народных масс – выглядели постыдным анахронизмом. Декабрист М.А. Фонвизин вспоминал: «В походах по Германии и Франции наши молодые люди ознакомились с европейской цивилизацией, которая произвела на них тем сильнейшее впечатление, что они могли сравнивать все виденное ими за границею с тем, что им на всяком шагу представлялось на родине: рабство бесправного большинства русских, жестокое обращение начальников с подчиненными, всякого рода злоупотребления власти, повсюду царствующий произвол. Все это возмущало и приводило в негодование образованных русских и их патриотическое чувство» .
Определенные и, надо признать, небезосновательные ожидания реформ от самого императора в первые послевоенные годы имели место. Однако подобные ожидания в итоге обернулись лишь еще большим разочарованием, что только подтолкнуло деятельных и энергичных дворян-свободолюбцев взять дело освобождения в свои руки.
Многие офицеры вернулись из заграничных походов, приобщившись к масонству и придав существовавшим и вновь открываемым в России ложам оппозиционно-политический оттенок. В ложах стали рассуждать «о предполагаемых в государственном правлении переменах». Среди будущих декабристов масонов насчитывалось больше ста человек. Тайные, закрытые, иерархически выстроенные, элитарные и «модные» структуры предоставляли прекрасные возможности для пропаганды своих взглядов и поиска единомышленников. Поэтому не приходится удивляться тому, что формирование первых собственно декабристских обществ происходило в недрах масонства и по его организационно-технологическим лекалам (степени, обряды и ритуалы, методы воздействия на окружающих и власть и т.д.).
В нашем современном массовом сознании преобладает – и не без оснований - подозрительно-враждебное отношение к масонству как влиятельной закулисной и управляемой из-за рубежа политической силе, которая работает во вред России. Для многих понятия «масонский» и «антирусский» - синонимы. (См., напр., работы О.А. Платонова.) И раз движение декабристов выросло из масонства, значит оно антирусское по определению. Все не так просто. Сейчас же наша задача вовсе не масонов реабилитировать, а вывести декабристов из-под упреков в антирусскости, во многом вызванных масонским происхождением их первых организаций. Только аграрный проект П.И. Пестеля – о нем речь впереди – перевешивает весь масонский «компромат» на декабристов и снимает такие упреки. Примем во внимание и то, что одной из целей первой декабристской организации, Союза спасения, было противодействие засилью иностранцев при дворе, на военной и гражданской службе. Вообще оценки типа «антирусский» не только допустимы, но даже необходимы и полезны при изучении истории нашей страны. К сожалению, найдется немало персонажей и структур, вполне заслуживающих такой оценки. Надо только четко обозначать критерии, иначе утрачивается научность и начинается навешивание ярлыков. А главный критерий – соответствие целей и действий конкретных исторических субъектов объективным интересам страны и народа, которые, конечно, в свою очередь, также нуждаются в определении для каждой изучаемой эпохи. Ликвидация крепостничества, политические преобразования, просвещение народа – разве для России первой половины XIX века эти задачи надуманы? С точки зрения внутренних предпосылок – в постановке этих задач было известное опережение. С точки зрения потенциальных внешних угроз – было даже некоторое запаздывание. Что ж поделаешь, в этом заключается типичное противоречие и основная трудность догоняющей модернизации. Конечно, последовательность, темпы и методы преобразований – это важный вопрос. Но ведь двигаться-то в указанном направлении все-таки надо было. И это решающий довод в пользу снятия с декабризма упреков в антирусскости.
Первое тайное общество декабристов – Союз спасения – было создано в феврале 1816 года гвардейскими офицерами А.Н. Муравьевым, С.П. Трубецким, И.Д. Якушкиным, Н.М. Муравьевым и братьями М.И. и С.И. Муравьевыми-Апостолами. О многом говорит само название организации: «Россию надо было спасать, она стояла на краю пропасти – так думали члены возникшего общества» . От чего спасать – ясно. От самодержавия и крепостничества. Так уже на этапе Союза спасения четко определились консолидирующие программные цели декабризма. А как спасать? С этим ясности не было. Предполагалось «исторгнуть» конституцию при смене императоров на престоле. Члены Союза спасения поклялись не присягать новому императору, пока он не подпишет предложенную ему конституцию.
В члены общества принимались по строжайшему отбору только офицеры гвардейских полков и Генерального штаба. Это была замкнутая, малочисленная группа единомышленников, носившая заговорщический характер и насчитывавшая даже спустя год после своего основания не более 10-12 человек.

 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:48 PM | Сообщение # 5
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
Мощный мобилизующий импульс Союзу спасения придало вступление в него пассионарного Павла Ивановича Пестеля. Именно Пестель разработал устав («статут») общества, которое получило новое название – «Общество истинных и верных сынов Отечества». Устав делил членов общества на три степени: первая, «боляре» - учредители, которые остальным членам могли быть даже неизвестны, вторая, «мужи», состоявшие уже некоторое время в организации, и третья, «братья» - вновь принятые. Руководство организацией находилось в руках «боляр». Устав требовал беспрекословного, слепого подчинения «мужей» и «братьев» «болярам». «Мужи» знали больше, чем открывалось «братьям», но не были посвящены во многое из того, что было известно «болярам». «Брат» мог быть переведен в «мужи», а «муж» - в «боляре». При вступлении в общество вновь принимаемый клялся на кресте и Евангелии быть верным принявшей его организации и не разглашать ее тайн под страхом смерти: «яд и кинжал везде найдут предателя».
Моментом истины для общества стал т.н. Московский заговор 1817 года. Царский двор вместе с гвардией к осени переехал в Москву на торжества в честь пятилетия победы в Отечественной войне. В составе гвардии в первопрестольной оказались почти все «истинные и верные сыны Отечества». Два обстоятельства подтолкнули их к мысли ускорить смену монархов путем цареубийства. Во-первых, известия о кровавой расправе над крестьянами Новгородской губернии, оказавшими сопротивление переводу их в разряд военных поселян. Во-вторых, сведения, позднее не подтвердившиеся, о намерении Александра I административно включить в состав Царства Польского (тогда часть Российской империи) исконно русские земли, отошедшие к России в результате екатерининских разделов Польши, и перенести столицу в Варшаву. Однако после жарких споров от идеи цареубийства отказались. Пришло понимание ограниченности своих возможностей. Где гарантии того, что новый император согласится на конституцию и освобождение помещичьих крестьян? А какова степень поддержки этих преобразований в стране? А готовность высшей бюрократии проводить их в жизнь? Эти вопросы по существу впервые встали перед декабристами во всей их сложности и неотвратимости. Пришлось во многом переосмыслить задачи, состав, структуру и способы деятельности. Это привело к самоликвидации первого тайного общества декабристов и созданию в январе 1818 года новой, более широкой организации – Союза благоденствия.
Новый Союз насчитывал уже более 200 членов. Устав – «Зеленая книга» - предписывал каждому члену Союза выбрать одну из четырех отраслей деятельности: человеколюбие (благотворительность, «воспитательная работа» среди помещиков на предмет их «хорошего с крестьянами обхождения» и т.д.), образование (сочинение и перевод «хороших нравственных книг», всяческое содействие народному просвещению), правосудие (защита несправедливо осужденных, борьба с судебными злоупотреблениями и лихоимством чиновников), общественное хозяйство (содействие развитию промышленности и сельского хозяйства, создание страховых обществ и оказание помощи голодающим в неурожайные годы). Члены Союза благоденствия создавали литературные и благотворительные общества, открывали солдатские ланкастерские школы взаимного обучения, выкупали на волю талантливых крепостных, оказывали помощь голодающим крестьянам, активно сотрудничали в разного рода изданиях и т.д. Вся эта многообразная деятельность в конечном счете преследовала цель «подготовить умы» к свержению самодержавно-крепостнического строя. Надо было сформировать «передовое общественное мнение», чтобы, как говорил Пестель, «общее мнение революции предшествовало». В частности, следовало утвердить набор идей и ценностей, не разделять которые со временем становилось бы просто неприлично. Появились бы и лидеры общественного мнения, задававшие планку «прогрессивности» в разных сферах жизни. Высшие сановники и двор с неизбежностью попадали бы под влияние «передового общественного мнения». Да и Запад воздействовал бы своим примером и не только примером.
В условиях России того времени «общественное мнение» формировалось и распространялось преимущественно в столичных и московских великосветских салонах. Сохранилась своеобразная памятка члену Союза благоденствия: на какие темы надо выводить салонные беседы. Дела амурные в перечне приоритетных тем не значились: следовало непременно порицать Аракчеева и военные поселения, осуждать рабство (крепостное состояние крестьян) и палочные наказания в армии, желать открытых судов и бесцензурной печати, хвалить ланкастерские школы и т.д.
Очень скоро Союз превратился во влиятельный закулисный идейно-организационный центр, дирижировавший широкой сетью «вольных обществ», благотворительных структур, литературных объединений, журналов и учебных заведений. Определенных успехов он достиг и в управлении общественными настроениями. Последнее обстоятельство отметил и сам Александр I. Когда в 1822 году готовился указ о запрете всех тайных обществ и масонских лож, министр двора П.М. Волконский успокаивал императора, доказывая «неопасный» характер деятельности раскрытого к тому времени Союза благоденствия. «Ты ничего не понимаешь, - отвечал Александр, - эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении.»
Подготовку общественного мнения предполагалось завершить ориентировочно к 1840 году. Одно это обстоятельство объясняет радикализацию части членов Союза благоденствия. Двадцатипятилетним полковникам не улыбалась перспектива лучшие годы жизни посвятить салонно-пропагандистской деятельности. «Мы все глядим в Наполеоны…» И тут уж было рукой подать до одной из самых шальных, но и самых живучих установок русского революционного движения. Неготовность страны к преобразованиям удастся наверстать легче и вернее, располагая государственной властью. А потому, если позволяет внутренняя и внешняя конъюнктура, власть надо брать, невзирая на недостаточность объективных предпосылок и общественной поддержки. «Иначе вообще не могут делаться революции», - авторитетно подтвердит спустя столетие крупнейший специалист по русским революциям Владимир Ильич Ленин. В Союзе благоденствия усиливались разногласия. Умеренная часть общества не считала возможным идти дальше формирования либерального общественного мнения. Радикальная же часть во главе с Пестелем не хотела больше ограничиваться просветительско-пропагандистской деятельностью. Росту радикальных настроений в среде декабристов также способствовали следующие обстоятельства: окончательно определившийся поворот Александра I к реакционно-консервативной политике, восстания военных поселян, солдатские волнения в лейб-гвардии Семеновском полку, революции в ряде европейских государств.
На совещании руководства Союза благоденствия в Петербурге в 1820 году Пестель поставил вопрос о форме правления в России после революционного переворота. Изложив «все выгоды и все невыгоды как монархического, так и республиканского правления», он утверждал преимущество республики. Испанская революция 1820 года подсказала декабристам тактику «военной революции». Прилагательное «военная» указывает на силу, с помощью которой совершается революция. Но еще больше – на силу, которую привлекать нельзя ни в коем случае. Речь идет о народе. Декабристы различали две модели революции: «французская» - революция народных масс, «беспорядков, безначалия и террора» - и «испанская» - революция «управляемая», без крови и беспорядков, совершающаяся при помощи дисциплинированной военной силы, руководимой авторитетными начальниками – членами тайных обществ. Понятно, почему декабристы предпочли «испанскую» модель - военную революцию, исключающую стихийность, «пугачевщину», террор с перспективой нового деспотизма. Уместно в данном случае уточнить понятия: военную революцию декабристов не следует путать с дворцовым переворотом, совершающимся при помощи войска. Дворцовый переворот меняет конкретных лиц или конкретные группировки во власти, не трогая основы общественного строя. Революция меняет строй, затрагивая, конечно, и правящих лиц и группировки. Одно дело – поменять «брауншвейгское семейство» на Елизавету Петровну. И другое дело – ликвидировать самодержавие, отменить крепостное право, демонтировать сословный строй, ввести конституцию и народное представительство.
 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:48 PM | Сообщение # 6
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
Разногласия внутри Союза благоденствия поставили под вопрос существование организации. В это же время стало известно, что к императору поступил донос с подробной информацией о структуре, персональном составе, целях и задачах тайного общества. На Московском съезде 1821 года было принято решение о формальном самороспуске Союза.
В 1821-1822 годах на основе ряда местных управ Союза благоденствия оформились две новые организации декабристов – Южное общество на Украине во главе с П.И. Пестелем и Северное в Петербурге, ведущую роль в котором первое время играл Никита Михайлович Муравьев, а позднее – Кондратий Федорович Рылеев. Оба общества активно привлекали новых членов, разрабатывали и обсуждали проекты программных конституционных документов, а также планы совместного выступления.
Пестелем был подготовлен документ под названием «Русская правда». Прежде всего это был наказ временному правительству, созданному в результате революции, программа его деятельности на переходный период. Одновременно это был и проект конституции постреволюционного Российского государства. Как решались в «Русской правде» главные вопросы декабризма – отмена крепостного права и ликвидация самодержавия?
Крепостное право решительно отменялось: «Рабство должно быть решительно уничтожено, и дворянство должно непременно навеки отречься от гнусного преимущества владеть другими людьми». Помещичьи крестьяне должны получить личную свободу – это определялось как «священнейшая и непременнейшая обязанность» временного революционного правительства. Никакой компенсации помещикам за нарушенное революцией право собственности на крестьян не предусматривалось. А если кто попытается защищать это свое право, то «такового злодея непременно взять под стражу и подвергнуть строжайшему наказанию как врага Отечеству». Поскольку личная свобода «есть первое и важнейшее право каждого гражданина и священнейшая обязанность каждого правительства».
Пестель считал неприемлемым освобождение крестьян без земли, т.е. предоставление им только личной свободы. Такую постановку вопроса дворянским революционером следует оценить по достоинству. Дело в том, что даже самые прогрессивно мыслящие дворяне и самые радикальные декабристы, как правило, не понимали крестьянского представления о неразрывности «земли и воли». Получение личной свободы при сохранении в помещичьей собственности общинно-надельной земли воспринималось крестьянами как обезземеливание, как страшная историческая несправедливость. Закрепощали-то в связке с землей, а освобождать предлагали без земли. В 1818 году декабрист И.Д. Якушкин предложил крестьянам своего имения личную свободу. Но как только те поняли, что отпускают их без земли, то сразу отказались от такой «воли»: «Пусть, батюшка, все остается по-старому: мы ваши, а земля наша». Крестьянская формула свободы – земля и воля. (Причем в понятие «воля» не входит полная свобода от платежей и отработок в пользу государства.) Требование «Русской правды» об освобождении крестьян с землей – это настоящий прорыв Пестеля к крестьянству. Впору удивиться, как удивлялся Лев Толстой своей «графинечке» Наташе Ростовой: откуда это взялось у лютеранина, масона высоких степеней, потомка поступившего за сто лет до того на русскую службу немца?! Вообще важно зафиксировать на этом материале: модернизированное либеральное сознание воспринимает свободу личности как очень важную, может быть, самую важную, но ощутимую, «чисто конкретную» ценность, а традиционное сознание – как ценность весьма относительную, абстрактную, а зачастую – как очень конкретное зло. Свобода – высшая ценность для того, кто не знает, что такое голод, кто никогда не жил в режиме выживания. С точки зрения либерального дворянина предоставление только личной свободы крестьянину, да еще бесплатно,– это уже великая радость для мужика. Еще и землю ему подавай. С точки зрения традиционного крестьянина личная свобода без «его» земли, а значит, и свобода «от земли» - большая беда, раскрестьянивание, пауперизация. Передовым дворянам искренне хотелось крестьянского освобождения. Хотелось и себя почувствовать благодетелями, освободителями. Это сладостное ощущение хорошо передал Пушкин в известном стихотворении «Птичка». Поэт выпускает по весне птичку из клетки и радуется: «Я стал доступен утешенью; За что на Бога мне роптать, Когда хоть одному творенью Я мог свободу даровать!». Но дворяне-освободители также искренне были убеждены в том, что вся земля в их имениях – это частная собственность помещика, «священная и неприкосновенная».
Как решалась Пестелем проблема земельного обеспечения крестьян? (Кстати, не только крестьян. Пестель и в решении земельного вопроса проводил бессословный принцип. Речь шла о гражданах России вообще.) Его аграрный проект оригинален. Может быть два исходных принципа. Первый – принцип социальной справедливости. Земля есть общественное достояние, из которого каждый гражданин имеет право получить надел при условии обработки своими силами и силами своей семьи. Второй – принцип экономической (рыночной) свободы. Полная частная собственность на землю (с правом купли-продажи) с перспективой как возможного разорения, так и вероятного процветания. Принципы взаимоисключающие. Но Пестель попытался их совместить, разделив земли сельскохозяйственного назначения на две части – общественную (волостную) и частную, «территорию аграрной справедливости» и «территорию аграрного рынка».
Общественными землями распоряжались волостные общины – первичные территориально-административные единицы и, в данном случае можно их так называть, муниципальные образования (бессословное территориальное самоуправление). Эти земли исключались из товарного оборота. Каждый гражданин, приписанный к конкретной волости, имел право в любое время безвозмездно получить в пользование земельный надел и обрабатывать его. Два условия создавали право на землю – гражданство России и личный труд. Трудовое право на землю – это еще один прорыв Пестеля к крестьянству. Земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает своим трудом – типично крестьянская установка. Какие бы сказки ни рассказывали наши современные «правые» специалисты по аграрному вопросу, классическая буржуазная частная собственность на землю абсолютно чужда и враждебна традиционному крестьянскому менталитету вообще и русскому в особенности. Общественная (волостная) земля предназначалась в первую очередь для производства «необходимого продукта». Доступ к ней гарантировал граждан от нищенства, голода, пауперизма. «Каждый россиянин будет совершенно в необходимом обеспечен и уверен, что в своей волости всегда клочок земли найти может, который ему пропитание доставит и в коем он пропитание сие получать будет не от милосердия ближних и не оставаясь в их зависимости, но от трудов, кои приложит для обрабатывания земли, ему принадлежащей как члену волостного общества наравне с прочими гражданами.» Сформировать общественный земельный фонд следовало из казенных и монастырских земель, а также за счет крестьянских наделов (это мощный удар по помещичьим представлениям об их праве собственности и на крестьянско-надельные земли в своих имениях). Пестель допускал и частичную конфискацию помещичьих земель в пользу общественного фонда. Особо крупные владения, свыше 10 тысяч десятин, уполовинивались безо всякой компенсации.
Другая часть земель – «территория аграрного рынка». Частные земли находились в свободном товарном обороте, что должно было способствовать развитию предпринимательства в аграрном секторе. При наличии рынка рабочей силы это был бы «нормальный» капитализм в сельском хозяйстве. «Но у Пестеля есть совершенно необычный, в высшей степени оригинальный мотив: гарантией подлинной свободы хозяйственной деятельности он считает наличие общественной земли, которая каждому дает возможность выбора, альтернативу» . Действительно, есть над чем задуматься либералу: свобода только тогда действительно свобода, когда она допускает и свободу от капитализма. Интересно и полезно было бы проанализировать возможность практического воплощения подходов Пестеля в конкретных условиях России начала XIX века и перспективу сосуществования двух аграрных укладов.
Исходя из принципа народного суверенитета (народ – первичный носитель и источник власти), «Русская правда» торжественно провозглашала: «Народ российский не есть принадлежность какого-либо лица или семейства. Напротив, правительство есть принадлежность народа и оно учреждено для блага народа, а не народ для блага правительства». Проект Пестеля предусматривал ликвидацию самодержавия и не допускал монархию даже в конституционно-ограниченном варианте. В России устанавливалась республиканская форма правления. Чтобы обезопасить будущую республику от реставрации, Пестель выступал за истребление всей императорской фамилии, т.е. за физическое уничтожение всех возможных претендентов на российский престол. Многие декабристы ужасались! Тем более современное общественное мнение склонно осудить за это Пестеля. И, может быть, справедливо. А надо бы задуматься и над тем, к примеру, как из под пера А.С. Пушкина могли выйти следующие строки: «Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу. Твою погибель, смерть детей С жестокой радостию вижу.»
Россия по «Русской правде» представляла собой унитарную парламентскую республику с разделением властей. Высшая законодательная власть принадлежала Народному вечу в составе 500 депутатов, избираемых на пять лет. Никто не имел права роспуска Народного веча, т.к. оно воплощало собой государственную волю и «душу» народа. Исполнительную власть должна была осуществлять Державная дума из пяти человек, избираемая Народным вечем также на пятилетний срок. Ежегодно пятая часть Народного веча и Державной думы переизбиралась. Председателем Державной думы (он же президент республики и глава исполнительной власти) избирался тот член думы, который пребывал в ее составе последний, пятый год своих полномочий (т.о., президент менялся каждый год). Державная дума руководила министерствами – «государственными приказами». Кроме законодательной и исполнительной Пестель выделял также власть блюстительную, которая должна была контролировать точное соблюдение конституции и законов. Высшую блюстительную власть предназначалось осуществлять Верховному собору из 120 пожизненно избираемых «бояр» - наиболее уважаемых граждан страны.
 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:48 PM | Сообщение # 7
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
«Русская правда» провозглашала всеобщее равенство перед законом. Все сословные различия упразднялись. Прежние сословия (дворяне, духовенство, купечество, мещане, крестьяне, казаки) сливались в «единое сословие гражданское». Все достигшие двадцатилетнего возраста граждане мужского пола получали избирательные права. Имущественный ценз не предусматривался. Рекрутчина заменялась всеобщей воинской повинностью. Военные поселения ликвидировались. «Русская правда» гарантировала свободу слова, печати, собраний, занятий, передвижения, вероисповедания, неприкосновенность личности и жилища, вводила новый бессословный суд с гласным судопроизводством и правом обвиняемого на защиту.
В Северном обществе конституционный проект разрабатывал Н.М. Муравьев. Какие решения главных вопросов декабризма предлагались в «Конституции» Никиты Муравьева?
В проекте торжественно провозглашалась отмена крепостного права. «Крепостное состояние и рабство отменяются. Раб, прикоснувшийся земли русской, становится свободным». Но речь шла только о личной свободе: «земли помещиков остаются за ними». Первоначально Н.М.Муравьев предполагал освободить крестьян совсем без земли. Но в последнем варианте он соглашался предоставить выходящим из крепостной зависимости крестьянам усадьбу и по две десятины на двор. Такое же земельное обеспечение освобождаемым крестьянам предусматривалось в проекте далекого от декабристов А.А. Аракчеева. Исходя из тогдашнего уровня агротехники, для обеспечения потребностей крестьянской семьи за счет земледелия требовалось по шесть десятин на душу мужского пола в черноземных и по восемь десятин – в нечерноземных губерниях.
В России устанавливалась конституционная монархия. Проект Никиты Муравьева утверждал принцип народного суверенитета. «Источник верховной власти есть народ, которому принадлежит исключительное право делать основные постановления для самого себя.» Россия должна была стать федерацией держав и областей со своими столицами и самостоятельным управлением. Проводилось разделение властей на законодательную, исполнительную и судебную. Высшим законодательным органом федерации являлось двухпалатное Народное вече (двухпалатный парламент – правило при федеративном устройстве государства). Высшая исполнительная власть принадлежала императору. Он считался верховным чиновником Российского правительства с высоким окладом, на который мог содержать свой двор. При вступлении на престол император приносил присягу на верность конституции. Он являлся верховным главнокомандующим, вел межгосударственные переговоры (при этом императору запрещалось покидать пределы страны), назначал с согласия верхней палаты Народного веча министров, послов и верховных судей.
«Конституция» Никиты Муравьева ликвидировала сословия, гарантировала неприкосновенность личности и имущества, свободу слова, печати, собраний, вероисповедания и передвижения, свободный выбор занятий. Избирательными правами наделялись далеко не все (не говоря уже о женщинах). Имущественный ценз (обладание определенным минимумом недвижимости или движимого имущества), а также возрастной ценз – 21 год – и ценз оседлости (постоянное место жительства) требовались для того, чтобы иметь право избирать депутатов в представительные органы и должностных лиц. Для того, чтобы занимать государственные должности по выбору или по назначению устанавливался высокий имущественный ценз. Причем чем выше должность, тем более высокий имущественный ценз ей соответствовал. По проекту Муравьева вводился гласный суд с присяжными, адвокатурой, состязательностью сторон, выборностью и несменяемостью судей. Военные поселения ликвидировались. Рекрутские наборы заменялись всеобщей воинской повинностью.
То, что «Русская правда» Пестеля радикальнее «Конституции» Никиты Муравьева – это, как говорится, лежит на поверхности. На этом основании в современной учебно-исторической литературе нередко делается вывод о большей реалистичности проекта Муравьева и, соответственно, большем утопизме «Русской правды». Так, учебник под редакцией Н.И. Павленко о проекте Пестеля высказывается следующим образом: «… именно в силу своего крайнего радикализма он нес в себе значительные элементы утопизма, ибо радикализм заложенных в нем преобразований не соответствовал уровню развития тогдашней России» . А вот что говорится о проекте Муравьева: «… он, по сравнению с проектом Пестеля, был реалистичнее, ибо более походил к условиям тогдашней России» . Это как посмотреть. Одним из важнейших условий тогдашней России следует считать представление миллионов помещичьих крестьян о справедливом варианте раскрепощения – с надельной землей и безо всякого выкупа. Этому условию проект Пестеля отвечал, а «Конституция» Никиты Муравьева – нет. Другое «условие тогдашней России», которое, вероятно, следовало бы учитывать – сила монархизма крестьян и их отчужденность от дворянства. Тут уж, казалось бы, проект Муравьева «… был более реалистичным, поскольку требовал перехода к конституционной монархии…». Однако не следует и преувеличивать силу крестьянского монархизма. Начало XX века показало, что за землю русские крестьяне поднялись на борьбу, а за монархию – нет. И от большевиков тогда они были отчуждены не меньше, чем от дворян начала XIX века. И между прочим, большевики до конца 20-х годов преодолевали это отчуждение так же, как и Пестель – пытаясь по возможности понять и реализовать крестьянские чаяния в своей политике. Автор другого вузовского учебника тоже считает, что «… не все в программе Пестеля было реалистично. Нельзя, например, было ликвидировать в России сословия, когда в ней еще не вполне сложились классы капиталистического общества. Это повело бы к разрушению социальных структур общества, могло вылиться в развал и хаос» . Непонятно, правда, почему этот упрек адресуется только Пестелю, хотя и Муравьев предусматривал ликвидацию сословий. Что тут можно сказать? Скорее ликвидация феодально-сословных перегородок является условием и предпосылкой формирования классов капиталистического общества, чем наоборот, «полное» складывание последних – условием и предпосылкой ликвидации сословий. И перспектива неизбежной социальной дезинтеграции при этом не просматривается. Управляемость как в центре, так и на местах с момента утверждения абсолютизма обеспечивалась – или, по крайней мере, могла обеспечиваться – преимущественно без обращения к сословным структурам. Там, где традиционные общинные институты сохраняли запас жизненных сил, снятие налагаемых сверху сословных скреп само по себе не привело бы к их разрушению. Судьба крестьянской общины в пореформенной России это подтверждает. А там, где сословные связи уже отжили свой век и держались только за счет административного ресурса, существенно легче пошло бы формирование структур гражданского общества.
Так что радикализм проекта Пестеля – еще недостаточное основание считать его утопическим. Для России первых десятилетий XX века не было ничего радикальнее большевистско-советского проекта. Однако реализовался-то именно он. И «Русская правда», и «Конституция» Никиты Муравьева позволяют говорить о потенциальном консолидированном проекте декабристов как о либерально-буржуазном с точки зрения стадиально-формационных характеристик. Линия Пестеля в рамках этого консолидированного проекта предполагала явную крестьянско-общинную (и по духу своему, социалистическую) коррекцию либерально-буржуазной модернизации. Предложение проекта декабристов выглядит исторически своевременным. Уже не рано, еще не поздно. Россия тогда еще не была обречена на вечно догоняющую модернизацию.
В результате переговоров руководителей Северного и Южного обществ была достигнута договоренность об их объединении и совместном вооруженном выступлении (намечалось на лето 1826 года). Внезапная смерть Александра I 19 ноября 1825 года в Таганроге и возникшее междуцарствие подвигли декабристов действовать немедленно.
У Александра I не было сыновей. По закону о престолонаследии 1797 года наследником считался следующий по возрасту брат царя Константин Павлович. Но тот еще в 1822 году отрекся от своих прав на престол. А в 1823 году Александр подписал манифест, в котором санкционировал отречение Константина и определил наследником своего следующего по старшинству брата Николая Павловича. Но хотя этот манифест и начинался словами «… объявляем всем верным Нашим подданным», как раз стране-то он и не был объявлен. Династическая рокировка осталась известной только узкому кругу родственников, нескольким высшим сановникам и церковным иерархам. Трудно сказать, чем руководствовался Александр. Запечатанные конверты с манифестом и отречением Константина он передал на хранение в Успенский собор Московского Кремля и в три высших правительственных учреждения империи – Государственный совет, Сенат и Синод. В случае смерти императора их надлежало вскрыть, что и было сделано. На основании обнаруженных документов Николай предъявил свои права на престол. Но генерал-губернатор Петербурга М.А. Милорадович указал на законные препятствия к этому. Об отказе Константина официально не объявлялось и, значит, он продолжал быть наследником престола на момент смерти Александра. Манифест же умершего императора не следовало принимать во внимание, поскольку действует закон. Если Константин действительно не хочет принимать престола, он должен официально это подтвердить. Право престолонаследия тогда по закону перейдет к Николаю и посмертная воля Александра здесь ни при чем. А пока следует присягать императору Константину. Николай был вынужден сделать это первым. За ним последовали двор, Государственный совет, Сенат, Синод, гвардия… Находившийся в Варшаве Константин (он был наместником в Царстве Польском) престола не принимал, когда его титуловали «величеством» - ругался, но и официально отрекаться не спешил. Нелепая и чреватая всевозможными осложнениями ситуация затянулась на полмесяца. Информация о происходящем, с учетом тогдашних технологий, зачастую распространялась в искаженном виде. Рождались невероятные слухи и домыслы. Почему император, которому присягнули, не вступает в свои права? Может, Константин намерен сделать для народа что-то очень хорошее, а «жадная толпа, стоящая у трона» ему, как водится, препятствует? В столице шли толки о скором приезде Константина, говорили даже, что он арестован или убит. К Николаю поступала информация о заговоре в гвардии и о скором выступлении заговорщиков. Он решил разрубить гордиев узел междуцарствия: не дожидаясь более от Константина официального акта об отречении, объявить себя императором и привести к присяге «людей всяких чинов и званий» (кроме крепостных). На 14 декабря, день обнародования манифеста о восшествии Николая на престол, была назначена присяга Сената, Синода и Государственного совета. В этот же день следовало привести к присяге и гвардейские части.
13 декабря на квартире Рылеева члены Северного общества выработали план восстания. Три отряда декабристов должны были: один – захватить Зимний дворец и арестовать нового императора с семьей; другой – овладеть Петропавловской крепостью, державшей под прицелами своих пушек центр Петербурга; третий – сорвать присягу Сената и принудить его объявить о переходе власти к временному правительству. (Известно, что декабристы предлагали войти в состав временного правительства М.М. Сперанскому. Тот отвечал уклончиво: «Разве такие предложения делаются преждевременно! Одержите сначала верх, тогда все будут на вашей стороне». Очень скоро Сперанский будет ревностно трудиться в составе Верховного уголовного суда над декабристами и составит такой список кандидатов на виселицу, что Николаю I придется собственноручно вычеркивать.) От имени Сената планировалось обнародовать «Манифест к русскому народу», в котором провозглашались «уничтожение прежнего правления», т.е. самодержавия, ликвидация крепостной зависимости, рекрутчины, телесных наказаний, военных поселений, отмена подушной подати и недоимок, сокращение срока солдатской службы, свобода слова, занятий, вероисповеданий. Манифест объявлял о созыве Великого собора, который должен был решить вопрос о форме правления и государственного устройства и принять соответствующую конституцию.
Однако восставшие опоздали – сенаторы и другие высшие сановники были приведены к присяге рано утром 14 декабря. Не решились действовать декабристы, которым поручался захват Зимнего дворца и Петропавловской крепости. В этих условиях выход на Сенатскую площадь около трех тысяч предводительствуемых декабристами солдат лейб-гвардии Московского и гренадерского полков, а также матросов гвардейского морского экипажа имел только смысл демонстративного отказа от «переприсяги». Абсолютное большинство этих солдат, конечно же, не следует причислять к сознательным участникам декабристского движения. Они полагали, что, отказываясь присягать Николаю, поддерживают «законного императора» Константина. И когда они кричали «За Константина и Конституцию!», то думали, что Конституция – это имя жены Константина. Николаю удалось стянуть к Сенатской площади верные ему войска – до двенадцати тысяч человек с артиллерией. С наступлением сумерек несколькими залпами картечи ряды восставших были рассеяны. В тот же вечер начались аресты декабристов. Восстание Черниговского полка (29 декабря 1825 – 3 января 1826 года), которое подняли члены Южного общества, также было подавлено.
 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:49 PM | Сообщение # 8
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
Историческая цена поражения декабристов оказалась велика. Только через три с лишним десятилетия последовали преобразования, необходимые для начала буржуазной модернизации (а политические преобразования – через восемьдесят лет). Значение движения декабристов определяется тем, что оно явилось первым отечественным опытом не просто освободительного, а революционного движения. Восстание 14 декабря 1825 года стимулировало развитие русской общественно-политической мысли, сфокусировав ее внимание на жизненно важных проблемах страны.
2. ТЕОРИЯ ОФИЦИАЛЬНОЙ НАРОДНОСТИ
Феномен декабризма показал, сколь опасными для царизма последствиями чревато неконтролируемое распространение европейских либеральных и эгалитарных идей в среде российского дворянства. Политически опасной стала сформировавшаяся за столетие привычка дворянской элиты едва ли не во всем ориентироваться на западноевропейские образцы – в культуре, в образе жизни и мыслей, в одежде, а теперь вот и в политике, праве, общественной жизни. Но права была Великая Екатерина: «пушки не могут воевать с идеями». Тут нужны другие, конкурентоспособные идеи и ценности. При Николае I потребность власти в официальной идеологии сугубо консервативного свойства стала ощутима, как никогда прежде.
Главным разработчиком такой идеологии, впоследствии получившей название теории официальной народности, стал министр народного просвещения Сергей Семенович Уваров. Собственно он и был назначен министром после того, как «вмастил» императору своими соображениями о правильной постановке образования и воспитания в России. От европейского просвещения полностью загораживаться нельзя. Надо только создать «умственные плотины» - сформировать у новых поколений европейски образованных россиян способность избирательно и критически относиться к западным социальным новациям. Сформировать эту способность, соорудить эти «плотины» можно, только положив в основу национального просвещения «… истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности, составляющие последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего Отечества». Знаменитая уваровская триада - православие, самодержавие, народность. (Верно подмечено, что по сути, Уваров перефразировал старинный призыв русского воинства «За Веру, Царя и Отечество!».) Любые западные «ноу-хау», ставящие под сомнение тот или иной компонент этой триады, а тем более – всю ее целиком, заведомо вредны, в принципе неприемлемы или даже губительны для России.
Поднимая на щит православие, официальная идеология не просто подчеркивала достаточно очевидный факт религиозно-конфессиональной специфики России. Ставилась задача противостоять секулярной тенденции западного Просвещения. Тенденции, выразившейся в рационализации и элитарного, и массового сознания, в десакрализации (лишении святости) ряда базовых идей, ценностей и институтов, в секуляризации общественно-политической жизни, науки и образования. Опираясь на православие, надо отстаивать преимущество религиозной картины мира над научной. Надо доказывать, что одному только «чистому разуму» - без веры – истина недоступна, ибо источник ее – Божественное откровение. Надо убеждать, что должно оставаться «что-то святое» и в процессе познания, и в общественно-политической жизни, и в отношении к ближнему своему, к своему Отечеству, народу и государству. Православная картина мира предполагает святость самодержавия. А православная церковь, соответственно, поддерживает и культивирует это представление в народе. Спасение души обуславливается преданностью и безусловным подчинением православному царю в земной жизни. Московский митрополит Филарет проповедовал: «Как власть отца не сотворена самим отцом и не дарована ему сыном, а произошла вместе с человеком от Того, Кто сотворил человека, то открывается, что глубочайший источник и высочайшее начало власти только в Боге. Бог по образу своего небесного единоначалия устроил на земле царя, по образу своего вседержительства – царя самодержавного, по образу своего непреходящего царствования – царя наследственного. Благо народу и государству, в котором всеобщим светлым средоточием стоит царь, свободно ограничивающий свое самодержавие волей Отца небесного» . В 1832 году вышло первое издание Свода законов Российской империи, открывавшегося разделом «О священных правах и преимуществах верховной самодержавной власти». Православная санкция была включена там в само определение существа власти государя: «Император Российский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной его власти не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает». В понятие самодержавия включалось представление о Божественной природе царской власти и об ответственности государя только перед Богом. На Западе государство лишилось священного смысла, превратилось в машину господства и подчинения, реализующую вполне земные интересы. Теряя легитимность, обеспеченную религией и церковью, европейские монархи утрачивали и полноту, и неограниченность своей власти. А кое-где и вовсе троны рушились. В России нельзя было допустить такого развития событий.
Поднимая на щит самодержавие, теория официальной народности тем самым отвергала конституционализм и принцип суверенитета народа. Самодержавие подавалось как исторически сложившаяся в России форма патерналистской (лат.- отеческой, отцовской) власти. Отношения государя и подданных изначально строились по образу и подобию отношений отца и детей. И действительно, русская народная формула «царя-батюшки» говорит сама за себя. Побывавший в 1843 году в России прусский барон Август Гакстгаузен отметил: «По традиционному народному воззрению, Россия представляет одну большую семью, с царем во главе, которому одному вручена власть надо всем и которому все безусловно повинуются. Ограничение царской власти совершенно немыслимо для русского народа. «Чем может быть ограничен отец, кроме божеских законов?» - говорит еще до сих пор простой народ (очень верно – именно простой народ, образованное общество уже в значительной степени по отношению к императору ничего подобного не ощущало, О.Я.), так же как говорил при избрании первых Романовых 230 лет тому назад» . И российские монархи вплоть до Николая II включительно воспитывались в духе патернализма по отношению к стране и народу. Именно над таким отношением подтрунивает Леонид Филатов в известной сказке про Федота-стрельца, вкладывая в уста царя следующие слова: «Зря ты, Федя!.. Для меня Мой народ – моя родня. Я без мыслей об народе Не могу прожить и дня!.. Утром мажу бутерброд - Сразу мысль: а как народ? И икра не лезет в горло, И компот не льется в рот. Ночью встану у окна И стою всю ночь без сна. Все волнуюсь об Расее: Как там, бедная, она?» Шутки шутками, а планка задавалась высокая. От Владимира Святого идет традиция отечественной государственности: власть призвана заботиться о простых людях, о народе как таковом, должна обездоленных защищать. И Владимир Мономах потомков своих поучал вовсе не об интересах олигархов печься: «Всего же больше убогих не забывайте, но сколько можете, по силе, кормите и подавайте милостыню сироте, и вдовицу оправдывайте сами, а не позволяйте сильным погубить человека». Даже наш герой Николай I, создавая высший орган тайной полиции в виде Третьего отделения Собственной Его Императорского величества канцелярии, движим был отеческим чувством по отношению к своим подданным. Третье отделение характеризовалось как «отеческое государя императора учреждение», в задачу которому вменялось, между прочим, и покровительство «униженным и оскорбленным». Рассказывали, что вместо инструкций генералу А.Х. Бенкендорфу, Николай подал ему свой платок и произнес: «Вот тебе все инструкции! Чем больше слез утрешь этим платком, тем вернее будешь служить моим целям!» Борис Акунин в одном из своих произведений о Фандорине упомянул, что именно царский утешительный платок стал эмблемой Корпуса жандармов. В рамках патерналистской модели взаимоотношений власти и народа, предполагавшей, по словам историка М.П. Погодина, «сплошную полюбовность» и, добавим, естественную соподчиненность, требования конституции и суверенитета народа не могли восприниматься иначе, как нечто чужеродное и даже абсурдное. Эти требования органичны для Запада. Но, отвергая конституционализм, теория официальной народности вместе с тем учитывала эволюцию российской государственности в направлении правовой монархии, проделанную в течение XVIII и первых десятилетий XIX века. Самодержавие усвоило принцип законности: собственно власть императора реализуется через законы, а уже управление страной, в том числе и «на высшем уровне», осуществляется на основании этих законов, «от самодержавной власти исходящих». Принцип законности не ограничивал власти царя с точки зрения ее абсолютности. Он несколько разделял верховную власть и центральное государственное управление, а также сдерживал личный произвол монарха и самоуправство чиновников.
А какое содержание вкладывала уваровская теория в понятие «народность»? Уж точно не этническое. И уж точно не русофильское. Имперская власть вовсе не собиралась выделять именно русских из многоэтничного состава своих подданных. Русские не только не были господствующим или даже привилегированным народом в Российской империи, наоборот. Показательные сведения на этот счет приводит Б.Н Миронов. Один из основных принципов политики российских императоров (начиная со второй половины XVIII века все цари по крови были немцами) состоял «… в создании некоторых преимуществ в правовом положении нерусских сравнительно с русскими. Даже евреи, хотя и проживали в черте оседлости и подвергались другим дискриминационным мерам, не закрепощались, не рекрутировались в армию наравне с русскими, имели налоговые льготы и др…. Крещеные евреи имели те же права, что и русские, и иногда делали исключительную карьеру на светской, военной или религиозной службе… Центральное правительство гарантировало личную свободу платящим ясак крестьянам, пастухам и охотникам, запрещая их закрепощать, как русских свободных крестьян. Поэтому нерусские народы, у которых до присоединения к России не было крепостнических отношений, так и не узнали, что это такое. До введения всеобщей воинской повинности в 1874 г. большинство нерусских народов было освобождено от тяжелейшей рекрутчины. В 1881 г. к отбыванию повинности в облегченном виде было привлечено население Финляндии, в 1887 г. – Кавказа (в облегченном виде), но по прежнему были освобождены от нее народы Сибири, Средней Азии и Европейского Севера… Составной частью национальной политики являлось то, что правительство с помощью налоговой системы намеренно поддерживало такое положение в империи, чтобы материальный уровень жизни нерусских, проживающих в национальных окраинах, был выше, чем собственно русских, нерусские народы всегда платили меньшие налоги и пользовались льготами.» Высшая имперская бюрократия пополнялась в основном за счет балтийских немцев. Генерал А.П. Ермолов в ответ на предложение Александра I назвать награду, которую он хотел бы получить за службу, сказал: «Государь, назначьте меня немцем!» Николай I признавался: «Около меня, царя русского, нет ни одного человека, который бы умел писать по русски…». Историк С.М. Соловьев «подколол» задним числом самого Уварова: взялся, дескать, проповедовать народность, «… не прочитав в свою жизнь ни одной русской книги, писавши постоянно по французски или по немецки.» Леонид Парфенов в своем проекте «Российская империя» на НТВ отметил: «Внук, сын и муж немки, Николай высоко ценит педантизм и многие его соратники – немцы. Адлерберг, Бенкендорф, Клейнмихель, Дубельт… Николаю приписывают фразу: «Русские дворяне служат своему Отечеству, немецкие – Нам.» (Из этой фразы, между прочим, следует, что немцев у трона предпочитали не только и не столько из-за свойственного им педантизма.) По данным того же Б.Н. Миронова, в первой половине XIX века в верхнем слое бюрократии насчитывалось более 37% чиновников нероссийского происхождения, в том числе около 30% немцев. Михаил Бакунин даже относил российское самодержавие к «немецким» монархиям, наряду с Пруссией и Австро-Венгрией. Так что, говоря о «народности», официальная идеология вовсе не собиралась русских превозносить, тем более за счет других народов России. Не было и тени призыва к русификации «немецкой» Российской империи. Это о том, как не надо понимать «народность» по-уваровски. А как надо?
 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:49 PM | Сообщение # 9
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
Обратимся к очень важному сопоставлению модернизированного и традиционного общества, предложенному современным публицистом и политологом С.Г.Кара-Мурзой. Это поможет прояснить консервативное понятие народа, по сути идентичное уваровской «народности».
При возникновении современного общества в результате Реформации, Просвещения и буржуазных революций сложилось новое представление о человеке – свободный индивидуум. Свободный – значит, принадлежащий сам себе. Традиционный человек сам себе не принадлежит. Он принадлежит общностям, в состав которых входит: семье, общине, ремесленному цеху, городу, сословию, народу как «макросемье». Его жизнью распоряжается Бог и великий государь. Свободный индивидуум свободен именно от таких связей и обязательств традиционного типа. Традиционный человек ощущает неполноту своего «Я» без включенности в общинные, сословные и пр. связи. Свободный индивидуум ощущает полноту своего «Я», максимально изолируясь и даже противопоставляя себя в окружающей общественной среде. Общественная ипостась свободного индивида – гражданин с определенным набором прав и свобод. Общественная ипостась традиционного человека – принадлежность к общине, сословию, вероисповеданию и государству (подданный) с определенным набором обязанностей по отношению к соответствующим общностям. Гражданин – это частный собственник, потенциальный или реальный (пусть даже собственник только своего тела или рабочей силы). Имущественные права традиционного человека обусловлены опять-таки принадлежностью к вышеуказанным общностям и обратной своей стороной имеют обязательства по отношению к этим общностям.
Когда средневековая Европа превращалась в современный Запад, произошло освобождение человека от общинных и сословных скреп. Капитализму был нужен человек, свободно передвигающийся и вступающий в отношения купли-продажи на рынке труда. Капитализму был нужен человек атомизированный, именно свободный индивидуум. Так традиционный народ превращался в сообщество граждан, гражданское общество. Гражданское общество – модернизированное понимание народа, отрицающее понимание традиционное, консервативное. Традиционный народ связан отношениями ответственности и с предками, и с потомками. Модернизированный народ, гражданское общество в существенно большей степени живет настоящим и чувствует себя свободным по отношению к прошлому. «Гражданское общество – продукт буржуазной эпохи и формируется преимущественно снизу, спонтанно, как результат раскрепощения индивидов, их превращения из подданных государства в свободных граждан-собственников, обладающих чувством личного достоинства и готовых взять на себя хозяйственную и политическую ответственность» . Индивиды-граждане образуют модернизированный народ – гражданское общество. Те, кто вне его – не народ, отверженные, маргиналы. С точки зрения западных исследователей России, в ней даже в середине XIX века не существовало народа, так как не было гражданского общества. Путешественник маркиз де Кюстин писал в своей известной книге «Россия в 1839 году»: «Повторяю вам постоянно – здесь следовало бы все разрушить для того, чтобы создать народ». Все верно. Чтобы создать гражданское общество в России, надлежало разрушить сословный строй и общину. Следовало бы подорвать и позиции православия: без этого не сформировать психологию «человека-атома», свободного индивида. Самодержавие несовместимо с гражданским обществом, строящим отношения с властью на основе народного суверенитета и конституции. Уваров как бы отвечал де Кюстину: в России народ традиционный и именно таким его и следует сохранять.
В гражданском обществе людей связывают отношения товарообмена, купли-продажи, контракта, свободные от этических ценностей и выражаемые чисто количественной мерой цены. Каждый человек выступает по отношению к другому как собственник. Общество формируется через акты обмена, посредством которых каждый ищет максимально возможную выгоду за счет приобретения собственности другого за наименьшую цену. Каждый акт обмена должен быть свободным и эквивалентным. Общей, всеобъемлющей метафорой общественной жизни становится рынок.
В обществе традиционном люди связаны множеством отношений зависимости. Акты обмена между ними по большей части не приобретают характера свободной и эквивалентной купли-продажи (обмена равными стоимостями) – рынок регулирует лишь небольшую часть общественных отношений. Зато велико значение отношений типа служения, выполнения долга, любви, заботы и принуждения. Все эти отношения с точки зрения индивида-гражданина несвободные и неподдающиеся рациональному расчету, они в значительной мере мотивируются этическими ценностями. Общей, всеобъемлющей метафорой общественной жизни в традиционном обществе является семья.
Гражданское общество – это цивилизованная «война всех против всех», это конкуренция в рамках закона. Теоретики официальной народности особо подчеркивали внутреннюю конфликтность как норму жизни Запада. И противопоставляли этому внутреннюю консолидацию, согласие, единство народа в России. Именно это и обозначалось официальной идеологией как «народность»: социально-политическое и морально-ценностное единство страны, отсутствие конфликта интересов между сословиями, этносами и регионами и безусловный авторитет государя как отца народа. В таком понимании народность выдвигалась, конечно, скорее как норма и идеал, нежели как реальность. Способность народа при определенных обстоятельствах и по значимым поводам мыслить, чувствовать и действовать «как один человек», а при любых обстоятельствах и по любому поводу – «как одна семья», очень характерна именно для «народности». Модернизированные народы иногда испытывают нечто подобное – моменты единства – как исключение и в течение очень недолгого времени. Скажем, при победе своей сборной на чемпионате мира по футболу. Американцы испытали нечто подобное после 11 сентября. Традиционные народы в таком или почти таком состоянии высокой внутренней сплоченности, даже мобилизованности – состоянии «народности» - живут всегда.
Вдумчивые студенты спросят: о каком единстве, о каком отсутствии конфликта интересов можно говорить, а крепостное право? Официальная идеология указывала на отеческий характер власти помещика над крестьянами. М.П. Погодин считал, что хороший помещик лучше заботится об интересах крестьян, нежели они сами смогли бы это делать. И утверждал, что положение русского крестьянина в целом лучше положения западноевропейского пролетария. В этом своем утверждении и применительно к своему времени Погодин был недалек от истины. И А.С. Пушкин отмечал, что трудовому люду на Западе живется тяжелее, чем русским крепостным: «Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса станут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! Какое холодное варварство, с одной стороны, с другой, какая страшная бедность! Вы думаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона…». Действительно, в ужасающих условиях трудились и жили тогда свободные индивиды, граждане формирующегося гражданского общества, собственники своей рабочей силы. Уваров обосновывал необходимость сохранения крепостничества сугубо охранительными соображениями. Крепостное право, утверждал он, теснейшим образом связано с самодержавием. После отмены крепостного права можно ожидать появления дворянской оппозиции с покушением на какое-то участие в политической власти в виде компенсации за потерю крепостных. С особенной остротой встанет аграрный вопрос: безземельного освобождения крестьяне не поймут, дворяне крайне болезненно воспримут отчуждение своей собственности. Восприимчивость образованного общества к европейским веяниям усилится: «начнутся толки, что и как там устроено». Политические преобразования станут неизбежными. Все переворотится и не скоро потом уляжется.
Теория официальной народности усматривала одно из проявлений и одно из условий обеспечения единства народа («народности») во всесословном доступе к государственной службе. В этом смысле Уваров считал российскую бюрократию подлинно всенародной – плоть от плоти всего народа, срез всех сословий, а вовсе не одного только дворянства. Россия, писал он, дорожит тем, что «… каждый … может проложить себе путь к высшим достоинствам службы. Сын знатного вельможи или богатейшего откупщика, вступая на поприще государственной службы, не имеет в законах оной никакого другого преимущества, кроме преимущества настоящего усердия…» . «Народность» как положение официальной идеологии означала, что власть декларирует свою равноудаленность от всех сословий, рассматривая в качестве своей социальной опоры уже не столько дворянство, сколько разночинную бюрократию.
Нельзя не признать: теория официальной народности содержала зародыши плодотворных идей, которые будут развиты в дальнейшем общественной мыслью России, да и не только России. Взять хотя бы идею цивилизационной специфики, самобытности России, актуальность которой с тех пор нисколько не уменьшилась, а пожалуй что и возросла. Теория официальной народности выявила эту специфику по параметрам, во многом предвосхитившим современное научное противопоставление традиционной и модернизированной социальности. Достаточно упомянуть концепцию немецкого социолога Фердинанда Тенниса (1855-1936), противопоставляющую общность (Gemeinschaft) и общество (Gesellschaft).
Как официальная идеология, консервативная доктрина Уварова оказалась контрпродуктивна. Она вызвала отторжение именно в той среде, для воздействия на которую и создавалась – в кругах российского образованного общества. Исключительно важная идея российской специфики была резко противопоставлена модернизации, из-за чего в значительной степени и надолго была дискредитирована. Весь пафос – а для официальной идеологии пафос абсолютно необходим – уваровского консерватизма работал на поддержание опасной и многим интеллектуалам очевидной иллюзии - иллюзии отсутствия сколько-нибудь серьезных проблем в развитии страны. Как всякая официальная идеология, уваровский консерватизм был в меру «нечестен» и непоследователен. Отрицая ценности модернизации и защищая ценности традиционные, он должен был бы указать на то, что традиционное обоснование крепостного права после дарования вольности дворянам отпало и с той поры права помещиков на крестьян и земли обосновываются сугубо западными «модерновыми» соображениями – священностью и неприкосновенностью частной собственности, ее законностью и правомерным характером самой российской государственности. «Честный» и последовательный консерватизм должен был бы рекомендовать либо вернуть обязательность дворянской службы, либо, сохраняя прикрепление крестьянских общин к земле, аннулировать права дворян в отношении и самих крестьян и общинных угодий.
 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:49 PM | Сообщение # 10
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
Сыграло свою роль и то обстоятельство, что идеи официального консерватизма слишком агрессивно насаждались в стенах университетов и гимназий, со страниц печатных изданий, с театральных подмостков. Все то, что в совокупности можно назвать тогдашней идеологической машиной, работало на полную катушку. Выходящий с 1834 года «Журнал Министерства народного просвещения» призывал профессуру стать «достойным орудием правительства» и преподавание строить, естественно, на началах православия, самодержавия и народности. Особое внимание, конечно, уделялось преподаванию отечественной истории (что само по себе и полезно, и похвально). Но как преподавать, доходчиво разъяснил шеф жандармов Бенкендорф: «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое пылкое воображение». Профессор Московского университета С.П.Шевырев в своих статьях в журналах «Московский вестник», «Московский наблюдатель» и «Москвитянин» диагностировал неизлечимую духовную болезнь западной цивилизации и призывал соотечественников противостоять «магическому обаянию», которым все еще очаровывает их «гниющий Запад». Со страниц «Отечественных записок» официальную народность с присущей ему страстью проповедовал В.Г. Белинский(!): «…Безусловное повиновение царской власти есть не одна польза и необходимость наша, но и высшая поэзия нашей жизни, наша народность… И наше русское народное сознание вполне выражается и вполне исчерпывается словом «царь», в отношении к которому «отечество» есть понятие подчиненное» . Фаддей Булгарин в газете «Северная пчела» не уставал напоминать читателям о том, как счастливы «под покровом отеческого правления» жители России по сравнению с народами беспокойного Запада…
Идеология никогда не обращается только к разуму людей. Она обязательно апеллирует и к чувствам, работает и на уровне подсознания, затрагивая и эксплуатируя даже фрейдистско-юнговское бессознательное. Она использует и создает – или разрушает – те или иные мифы, символы, образы. Роль символов в идеологическом регулировании общественной жизни далеко не «символическая». «В отношении прошлого символы создают нашу общую память, благодаря которой мы становимся народом – так же, как братья и сестры становятся семьей, сохраняя в памяти символы детства, даже отрывочные, зыбкие, как призраки – вроде песни матери, уходящего на войну отца или смерти деда. В отношении будущего символы соединяют нас в народ, указывая, куда следовало бы стремиться и чего следовало бы опасаться. Через них мы ощущаем нашу связь с предками и потомками, что и придает человеку бессмертие и позволяет принять мысль о своей личной смерти.» Все мы живем в мире символов, который был до нас и будет после нас. Судя по всему, Николай I был неплохим идеологом, он это понимал. Многое делалось в плане образно-символического подкрепления официальной народности. Интересный эффект достигался при этом именно в среде формирующейся, но уже безнадежно вестернизированной дворянско-разночинной интеллигенции. Разум тянулся к западным рационально-модернистским идеям, а чувства откликались на традиционные символы и ценности. Уму импонировали индивидуализм, рационализм и конституция, а сердце откликалось на православие, самодержавие, народность. Но этот эффект оказался «смазан» из-за того, что в образно-символическом подкреплении официальной народности официальности было слишком много, а народности – слишком мало. Слишком уж сильно власть выпячивала себя, любимую. Основной акцент делался на самодержавии, а народ заслуживал упоминания лишь потому, что очень уж сильно царя любил. В ряду таких акций – создание государственного гимна Российской империи «Боже, царя храни». Газета «Северная пчела» отмечала, что гимн «удовлетворил потребности русского сердца», стал «музыкальным очерком русского духа и русского характера, народности в полном смысле значения слова» . Любопытна история создания оперы М.И. Глинки «Жизнь за царя», ставшей первой русской оперой на отечественной сцене. Первоначальное название было: «Иван Сусанин, патриотическая героико-трагическая опера». Композитор намеревался выделить тему народного подвига. Но под давлением придворных кругов и самого императора пришлось акценты расставить иначе. Было изменено название, а главной идеей произведения стала личная преданность крестьянина царю. «Весь сюжет был сосредоточен на потребности крестьян в царе и их тревоге лишиться его… В первом акте дочь Сусанина Антонида и ее возлюбленный Иван Сабинин хотят пожениться. Но Сусанин настаивает: не может быть свадьбы, пока нет царя (имеется в виду отсутствие «законного государя» в период Смуты – О.Я.). «Когда Господь нам даст Царя, Тогда сейчас веселой свадьбой, Богатым пиром на весь мир, Мы о Руси возвеселимся!» .
В 1836 году Николай распорядился установить в Московском Кремле на специальных постаментах Царь-пушку и Царь-колокол, ставшие на многие десятилетия достопримечательностями первопрестольной, своего рода символами военной и духовной мощи России. Правда, эти символы некоторыми воспринимались двусмысленно. «В Москве каждого иностранца ведут смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой нельзя стрелять, и колокол, который свалился прежде, чем зазвонил. Удивительный город, где достопримечательности отличаются нелепостью…» . Так шутил человек, который сам в том же 1836 году станет своего рода достопримечательностью Москвы.
3. ИДЕИ П.Я. ЧААДАЕВА
Осенним вечером 1836 года ректор Московского университета и по совместительству цензор ряда изданий (цензуру тогда «доверяли» видным ученым) А.В. Болдырев играл в карты и так увлекся, что отвлечь его было совершенно невозможно. А его визы дожидалась статья для очередного номера журнала «Телескоп», который уже в сверстанном виде на следующий день надо было отдавать в печать. Тогда редактор Н.И. Надеждин сам вслух прочитал цензору статью, пропуская для быстроты «задиристые» места. Не прерывая игры, цензор тут же подписал статью и номер в печать. И уже через несколько дней увидела свет, пожалуй, самая скандальная публикация николаевской эпохи – первое «Философическое письмо» Петра Яковлевича Чаадаева. Журнал был закрыт. Редактор выслан из Москвы и лишен права заниматься издательской деятельностью. Досталось и цензору. Самому же автору главный читатель империи поставил диагноз «сумасшедший» и запретил впредь публиковаться в России.
Надо учитывать, что, публикуя «Письмо», Чаадаев, судя по всему, сознательно эпатировал читающую публику. Скандал расширяет аудиторию и провоцирует полемику. В наши дни это знает – и этим злоупотребляет – большинство пишущих и вещающих в эфире. (Правда, в наши дни и критерии скандальности публикации «более высокие».) Но Чаадаев вроде бы первым в отечественной публицистике использовал этот прием. А.И. Герцен образно охарактеризовал эффект чаадаевского «Письма»: «это был выстрел, раздавшийся в темную ночь». Автору и нужно было, чтобы его материал «выстрелил». Реакция общества была однозначной: несогласие, возмущение и осуждение. Кто-то не соглашался и возмущался втихаря, кто-то публично протестовал и по поводу содержания, и по поводу самого факта публикации чаадаевской статьи. Рассказывая сегодня об этой реакции, Э.С. Радзинский называет ее «холуйским негодованием», «жалким негодованием жалкого нашего общества». Но вот любопытный факт (Радзинский и его приводит): студенты Московского университета явились к попечителю московского учебного округа графу С.Г. Строганову и заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорбленную Россию. Студенты Московского университета 30-х годов – из их рядов выйдет немало, если не большинство, крупных деятелей освободительного движения ближайших десятилетий. Совсем не ретрограды и не холуи. И отреагировали они на публикацию Чаадаева как на оскорбление России, а вовсе не как на философский экзарсис.
В центре внимания Чаадаева – место и роль России в мировой истории. И то, и другое определяется, в первую очередь, прошлым, тем, как сложилась и протекала история самой страны и народа. Чаадаев справедливо утверждал, что история – ключ к пониманию народов. «Народы – в такой же мере существа нравственные, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как отдельных людей воспитывают годы». Именно с прошлым, по мнению Чаадаева, у России дела обстоят неважно. Оно вроде бы и есть, века-то прошли, но народ не воспитали. «Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство, - вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его пред вами живо и картинно. Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя.» (С какими чувствами и мыслями должен был читать эти строки россиянин в 1836 году? На его памяти Отечественная война 1812 года и европейский триумф России. Петербургская премьера оперы Глинки «Жизнь за царя» напомнила об эпических событиях Смутного времени. Совсем недавно победоносно завершились войны с Турцией и Ираном. Пушкин в расцвете сил. Сам император присутствовал на премьере гоголевского «Ревизора». Строится первая железная дорога между Петербургом и Царским Селом…) Тезис о бестолковости российского прошлого, об исторической никчемности нашего народа Чаадаев сформулировал предельно четко и повторил его в разных вариациях: «Исторический опыт для нас не существует, поколения и века протекли без пользы для нас». И далее в том же духе «патриотического мазохизма»: «Если бы дикие орды, возмутившие мир, не прошли по стране, в которой мы живем, прежде, чем устремиться на Запад, нам едва ли была бы отведена страница во всемирной истории. Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы». Наше прошлое ущербно в том отношении, что оно не предоставило ни достаточных внутренних, ни достаточных внешних стимулов к развитию. Наш народ, взятый сам по себе, продемонстрировал стойкую неспособность к прогрессу («у нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса») и потому не представляет из себя значимую духовно-историческую величину. А с другими христианскими народами мы до недавнего времени толком и не общались. «Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок… Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили… В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу. В общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять; ныне же мы, во всяком случае, составляем пробел в нравственном миропорядке.» Суждения Чаадаева беспощадны. Ладно бы они были хоть на чем-то основаны, помимо авторских ощущений и авторской весьма неортодоксальной христианской – больше тяготеющей к католической – картины мира. В рамках этой субъективной картины мира ущербность исторической судьбы России очевидна, равно как очевидна историческая состоятельность западно-христианской цивилизации.
 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:50 PM | Сообщение # 11
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
Одним из первых в нашей общественной мысли Чаадаев застолбил в отношении западных стран эпитет «цивилизованные». Тем самым подразумевалась некоторая ущербность остальных государств и народов. Сегодня это у нас просто оборот речи: «как во всех цивилизованных странах» и все такое… Всем неевропейцам и нехристианам Чаадаев деликатно отказал в праве относить себя к цивилизации, назвав их религиозно-ценностные установки «нелепыми уклонениями от божеских и человеческих истин». Христианство в его католической версии и римская церковь обеспечили цивилизационное родство большинства европейских народов, существенную схожесть их культурно-исторического развития. Западное христианство и западная церковь воспитали европейские народы на идеях долга, справедливости, права и порядка. (Почему Чаадаев отдал Западу идею справедливости? Ну, право и порядок – это еще куда ни шло.) И Запад почти реализовал христианский социальный идеал, который трактуется Чаадаевым как утверждение Царства Божия на земле. В контексте «Письма» Царство Божие на земле и «совершенный строй на земле» - понятия тождественные. По мнению Чаадаева, «несмотря на всю неполноту, несовершенство и прочность, присущие европейскому миру в его современной форме, нельзя отрицать, что Царство Божие до известной степени осуществлено в нем, ибо он содержит в себе начало бесконечного развития и обладает в зародышах и элементах всем, что необходимо для его окончательного водворения на земле». Любопытно, что это за элементы и зародыши? Во-первых, разумная, благоустроенная, комфортная «бытовая» жизнь. (Чаадаев, судя по всему, чувствовал несоизмеримость бытового комфорта и Царства Божия. Во втором «Философическом письме» он особо подчеркнет, что условия повседневной жизни человека – это не мелочь. «Одна из самых поразительных особенностей нашей своеобразной цивилизации заключается в пренебрежении всеми удобствами и радостями жизни. Мы лишь с грехом пополам боремся с крайностями времен года, и это в стране, о которой можно не на шутку спросить себя: была ли она предназначена для жизни разумных существ.») Во-вторых, высокий уровень просвещения и культуры, творчество и тяга к инновациям. В-третьих, толковые и работающие законы плюс развитое правосознание. Не скажешь, что все это несущественно. Но с православной точки зрения такое «приземление» Царства Божия сомнительно. И еще более сомнительна его «прописка» исключительно на Западе. Но Чаадаеву это важно – не говоря, конечно, о том, что это существенный элемент его субъективного мировоззрения – для того, чтобы позиционировать Россию по отношению к западно-христианской цивилизации и мотивировать такое позиционирование.
Россию автор «Письма» помещает – в цивилизационном плане, конечно - вне христианской Европы. Мы восприняли тупиковую, изоляционистскую версию христианства: в поисках истинной веры и нравственного устава обратились к жалкой, глубоко презираемой западными народами «растленной» Византии. Тем самым мы отгородились от Европы и на столетия замкнулись в себе. «В то время, как христианский мир величественно шествовал по пути, предначертанном его божественным основателем, увлекая за собой поколения, - мы, хотя и носили имя христиан, не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось; мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас. Хотя мы и назвались христианами, плод христианства для нас не созрел.» Чаадаев по существу выставляет православие как псевдохристианство, лжехристианство. И приводит веский – действительно веский – довод: русская церковь примирилась с установлением крепостничества, тогда как западно-христианская церковь уничтожила рабство. Почему русский народ подвергся рабству лишь после того, как стал христианским, возмущается Чаадаев, «а именно в царствование Годунова и Шуйского?» Здесь явная передержка. Русский народ, как известно, стал христианским за столетия до Годунова и Шуйского. И между христианизацией и складыванием крепостничества нет никакой причинно-следственной связи. Претензия Чаадаева к русской церкви в другом: «почему она не возвысила материнского голоса против этого отвратительного насилия одной части народа над другой». (Строго говоря, это тезис из второго «Философического письма», но мы обобщаем. Чаадаев, как и декабристы, применительно к России, ставит знак равенства между рабством и крепостным состоянием. По существу же отметим, что закрепощение до середины XVII века, все-таки, в какой-то степени оправдывалось государственным интересом, которым, естественно, и русская церковь не могла пренебрегать. А борьба иосифлян и нестяжателей внутри самой церкви была и борьбой «за» или «против» закрепощения.)
Какую же перспективу для России видит Чаадаев? «Послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений»? Весьма туманное и даже мрачноватое предназначение. Это если будем продолжать прежнее существование. Если не перестроимся. Если не встроимся в цивилизацию, осчастливленную Божественным провидением и почти уже соорудившую Царство Божие на земле. Надо стать европейцами не по одежке, а по духу. Чаадаев вполне определенно и несколько раз формулирует сверхзадачу для России: если мы хотим занять положение в ряду других цивилизованных народов, мы должны «некоторым образом» пройти весь их путь развития. И начать надлежит с того, чтобы «оживить свою веру всеми возможными способами и дать себе истинно христианский импульс, так как на Западе все создано христианством». Другими словами – надо преодолеть православный изоляционизм. Нашей верой должно стать то самое христианство, которое послужило путеводной звездой и залогом социальной состоятельности Запада.
Таковы основные положения первого «Философического письма» Чаадаева. Можно ли теперь понять московских студентов, обидевшихся на автора за Россию? Пожалуй, можно. Правда, Белинский, культовая фигура формировавшейся российской интеллигенции, решительно взял Чаадаева под защиту: «Что за обидчивость такая! Палками бьют – не обижаемся, в Сибирь посылают – не обижаемся, а тут Чаадаев, видите, зацепил народную честь…! Отчего же это в странах, больше образованных, где, кажется, чувствительность тоже должна быть развитее, чем в Костроме да Калуге, не обижаются словами?» В этой тираде что ни слово, то диагноз, ну, по меньшей мере, симптом. Тут тебе и «страны, больше образованные» - т.н. цивилизованные, образцы для подражания. Тут тебе и пренебрежительный контекст для Калуги с Костромой. Понятно, лаптем щи хлебают. Тут тебе и «палками бьют» - это отдельный разговор. Властителю дум следовало бы лучше понимать современные ему экономические и правовые реалии. Нам же недавно Леонид Парфенов в очередной серии своего телепроекта «Российская империя» популярно разъяснил, кого и почему подвергали телесным наказаниям в России XIX века. Ну и совсем уж перл – оказывается, в странах, больше нашего образованных, с развитой чувствительностью, «не обижаются словами»! Уж не французская ли это поговорка «хоть горшком назови, только в печку не ставь»? Да и дуэли изобрели если не в Калуге, то уж, точно, в Костроме! Было бы странно, если бы российские читатели тогда не обиделись на высокопарно излагаемое, но абсолютно голословное утверждение о том, что у нас не было «воспитывающего народ» прошлого. «Надо знать только историю салонов, чтобы быть до такой степени несправедливым» - заметит идеолог славянофилов А.С.Хомяков. Впрочем, свои размышления по поводу чаадаевского «Письма» он не опубликует, чтобы не присоединяться к хору осуждающих и гневающихся. Так же и Пушкин письмо Чаадаеву напишет, но не отправит. «Что же касается нашей исторической ничтожности, - писал Пушкин, - то я решительно не могу с Вами согласиться». А далее приводил внушительный перечень великих имен и эпических страниц нашей истории и резюмировал: «клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». Поэт справедливо указал и на уязвимость чаадаевской критики византийского источника нашей веры: «Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно?» И, как проницательный историк, добавлял: «Нравы Византии никогда не были нравами Киева». Показательно, что утверждение о предпочтительности или хотя бы о возможности «обновления» православия за счет сближения с католичеством никто из оппонентов Чаадаева даже не воспринял всерьез.
Конечно, публикация первого «Философического письма» – знаковое событие в истории нашей общественной мысли и интеллигенции. Была обозначена потребность в глубоком, свободном от «охранительства» и вообще от указаний свыше, осмыслении всей российской истории в контексте мирового и европейского развития. Было положено начало выработке концепций, выявляющих и объясняющих общее и особенное в жизни нашей страны и окружающего нас мира. (Пусть даже первый блин – идеи самого Чаадаева – оказался комом.) Пожалуй, впервые как аксиома была заявлена европоцентристская версия прогресса. И самое главное – чаадаевский «выстрел в ночи» дал старт нескончаемой патриотической рефлексии российской интеллигенции. До этого можно было ругнуть Россию в лихой беседе за бутылкой. Был некий шик в том, чтобы, a la Пушкин, заявить что-то вроде «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом!». И Лермонтов туда же: «немытая Россия», «страна рабов, страна господ» и т.п. Есть эта черта, чего уж греха таить, - «ради красного словца…». Но так, чтобы подцензурный журнал напечатал «мрачный обвинительный акт против России», как справедливо назвал чаадаевское произведение Герцен, причем написанный не французом де Кюстином, а весьма уважаемым соотечественником, одним из лидеров московского салонно-общественного мнения, - это было что-то новое. Это было нарушение какого-то табу. И самое важное в подобных экспериментах – их позднее будет много – как отреагируют, проглотят ли. Формирующаяся российская интеллигенция, и без того «страшно далекая от народа», проверялась на патриотизм и в целом на наличие осознанной системы ценностей. Когда внешний враг приходит в страну, проверяется патриотизм всего народа. А когда «свой» интеллектуал бичует свою страну, скажем, утверждает ее историческую ничтожность, это уже испытание для интеллигенции. Получается, надо терпеть. Возмущаться, указывать на абсолютную безосновательность «мрачного обвинительного акта» - нехорошо, неинтеллигентно. Вроде бы «обида словом» городов не разрушает. Когда летом 2002 года журнал «Огонек» публикует материал, утверждающий, что не было Батыева нашествия, не было никакого геноцида русских, не было никакого ордынского ига (Л.Н. Гумилев, конечно, «круче» Чаадаева), то возмущаться, указывать на спекулятивность аргументации не следует. Русский интеллигент должен не обижаться, а с источниками в руках в академической манере и тиражом в десять экземпляров доказывать бредовый и исторически аморальный характер публикации. «Огонек» свои страницы для этого вряд ли предоставит. Как отреагирует еврей на публикацию о том, что не было холокоста? Как отреагирует армянин на утверждение, что не было резни 1915 года? Может быть, и русским на какие-то вещи можно и нужно «обижаться», ну хотя бы «словами»? Сам Чаадаев в более позднем очерке «Апология сумасшедшего», в сущности, попытался покаяться: «да, было преувеличение в этом обвинительном акте (любопытно дословное совпадение с герценовским определением опубликованного «Письма» - О.Я.), предъявленном великому народу…». Читается в этих строчках эмоциональный дискомфорт. Что за претензия такая - предъявлять обвинительный акт своему великому народу? Причем народ теперь великим все же почитается, хотя величие это усматривается в покорности. Оправдывающийся обвинитель великого народа сосредоточил основное внимание на ценностной проблеме: Родина или истина? «Прекрасная вещь – любовь к Отечеству, но есть нечто более прекрасное – это любовь к истине.» Здесь приоритет заявлен четко и недвусмысленно. Многие наши интеллигенты с тех самых чаадаевских времен при такой постановке вопроса сразу же капитулируют: «Платон мне друг, Россия мне Родина, но истина дороже». А хотя бы подспудно должен возникнуть протест: а почему надо обязательно противопоставлять? Чаадаев же настойчиво противопоставляет: «Любовь к Отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур (банальностью было бы опровергать это утверждение; патриотизм и агрессивный национализм, ксенофобия - вовсе не одно и то же – О.Я.); любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству». А дальше совсем уже высокая поэзия: «Не чрез Родину, а чрез истину ведет путь на небо». Ну как это надо понимать? Солдат, погибший за Отечество на поле брани, выбрал не тот путь на небеса. А если «кондратий хватил» за чтением Шеллинга в кабинете – тут уж прямиком. А ведь специфика социально-гуманитарных наук заключается в том, что истина в них – в отличие от наук естественно-технических – вовсе не нейтральна к позиции ученого и, более того, может быть получена только в том случае, если исследователь выбрал правильный оценочный угол зрения. Вне системы ценностей путь к истине в обществоведении заказан. А ведь Родина для человека обязательно является ценностью, нередко – ценностью системообразующей. И выходит, что любовь к Отечеству и поиск истины вполне совместимы. И даже должны быть совместимы. Так что Чаадаев напрасно их развел и противопоставил. Но он подтолкнул к осмыслению системы ценностей и к осознанию ее необходимости в изучении человека и общества, что само по себе и во все времена очень полезно.
 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:50 PM | Сообщение # 12
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
Чаадаев заявляет свой патриотизм подчиненным истине: «Я не научился любить свою Родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны Родине истиной». А кто спорит-то? Только ведь именно чаадаевские безапелляционные суждения и выдают изрядную зашоренность его взгляда на Россию. Чего стоит одно только, брошенное мимоходом, высказывание о «пустоте наших летописей». Или отношение Пушкина к России – «с закрытыми глазами, с запертыми устами»? Чаадаева задело, что Гоголя с его «Ревизором» общество приняло, хотя «ни один народ не был так бичуем, никогда ни одну страну не волочили так в грязи». А ему с «Философическим письмом» досталось по полной программе. «Почему же мы так снисходительны к циническому уроку комедии и столь пугливы по отношению к строгому слову, проникающему в сущность явлений?» А именно потому, что Чаадаев следовал, пользуясь его же выражением, «не чрез Родину, а чрез истину». А вот Гоголь на лавры прокурора по «делу» собственного народа не претендовал, да и себя от народа явно не отделял. Во-многом потому и указал на действительные, а не мнимые пороки своего Отечества. А искусство и гуманитарные науки объединяет обязательность рефлексии в отношении шкалы ценностей как художника, так и мыслителя. Различие между тем, как приняли «Ревизора» и тем, как приняли первое «Философическое письмо», началось с различия в ценностных подходах Гоголя и Чаадаева. Сам же мыслитель объяснил различие тем, что у нас пока имеются только патриотические инстинкты. И мы еще очень далеки от «сознательного патриотизма старых наций». Вообще-то мысль о «сознательном патриотизме» и его необходимости интересна и плодотворна. Пока что получается так, что у народа нашего патриотизм недостаточно сознательный, а у интеллигенции – сознание недостаточно патриотичное. Но Чаадаев, конечно, не прав, что в истории с неприятием его «Письма» проявились одни только «инстинкты». Сама эта история и ценна-то прежде всего тем, что способствовала и по сей день способствует формированию у россиян именно сознательного патриотизма.
От главных идей своего «мрачного обвинительного акта» Чаадаев не отрекся. Он их только несколько подкорректировал, поубавив мрачности и обвинительного запала. Сохранил тезис об исторической ничтожности России, прибегнув в его подкрепление к авторитету Петра Великого. Неужто Петр решился бы на свои нововведения, если бы «нашел у своего народа богатую и плодотворную историю, живые предания и глубоко укоренившиеся учреждения…»? «Петр Великий нашел у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова Европа и Запад; и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу.» Правда, обольщаться насчет нашей действительной, содержательной принадлежности к Европе и Западу не стоит. Наши государи после Петра «тащили страну на буксире без всякого участия самой страны…». Сама власть заставила нас принять нравы, язык и одежду Запада. Мы «стали счастливы, что походим на Запад, и гордились, когда он снисходительно соглашался причислять нас к своим». Чаадаев подтвердил, что «отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии» составляет самую глубокую и характерную черту российского прошлого. Подтвердил и отсутствие одухотворяющей идеи, развертывание которой и составляло бы настоящую историю народа. Чаадаев желал бы скорейшего наступления момента, когда страна наша прониклась бы такой идеей. И с этого момента она обрела бы свою настоящую историю. Но это обретение идеи и истории по-прежнему ставилось в зависимость от степени интеграции в историко-культурное пространство христианского Запада. Чаадаев подтвердил, что именно страны Запада являются «наиболее полными образцами цивилизации во всех ее формах». Но он уже не считал, что мы должны повторить весь путь развития этих стран. Подключаясь к Западу, мы застаем его на достаточно высокой фазе развития и перенимаем готовое, а не изобретаем велосипед заново. В этой возможности не проделывать всю многовековую работу западной истории, а присвоить ее результаты Чаадаев усмотрел немалое преимущество, своего рода «фору» в плане перспектив для России. Подключаясь к Западу таким образом, по принципу эстафеты, мы получаем достойное историческое призвание: «решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество».
Для развития общественной мысли постановка проблемы, как правило, значит гораздо больше, нежели само предлагаемое конкретным мыслителем или направлением ее решение. Чаадаев предельно актуализировал и даже драматизировал проблему «Россия и Запад». Именно эта проблема стала предметом «Великого спора 40-х годов».
4. СЛАВЯНОФИЛЫ И ЗАПАДНИКИ
В конце 30-х – начале 40-х годов XIX века в московских салонах разгорелись жаркие дискуссии между двумя группировками, за одной из которых в ходе полемики закрепилось название «славянофилы», а за другой – «западники». Историк Д.И. Олейников отметил важные особенности этих споров. Во-первых, откровенность собеседников в обмене мнениями, невозможная и недопустимая ни в публицистике, ни в университетских лекциях тех лет. А во-вторых, эти диспуты собирали не только спорящих, но и значительное число зрителей, вольных либо невольных. Герцен с доброй иронией и нескрываемой ностальгией вспоминал: «Сверх участников в спорах, сверх людей, имевших мнения, на эти вечера приезжали охотники, даже охотницы, и сидели до двух часов ночи, чтоб посмотреть, кто из матадоров кого отделает и как отделают его самого; приезжали в том роде, как встарь ездили на кулачные бои и в амфитеатр, что за Рогожской заставой» . Указание на «охотниц» не случайно: во-многом они формировали «моду на ученость». Э.С. Радзинский приводит наблюдение одного заезжего принца, относящееся еще к екатерининской эпохе: «Мужчины в этой стране ленивы и нелюбопытны, меж тем как дамы хорошо образованны и всем интересуются» . Этот дамский ажиотаж подтвердил и Герцен применительно к полемике западников и славянофилов: «барыни и барышни читали статьи очень скучные, слушали прения очень длинные, спорили сами за К. Аксакова или за Грановского, жалея только, что Аксаков слишком славянин, а Грановский недостаточно патриот» .
Наиболее значимыми фигурами среди славянофилов были Алексей Степанович Хомяков, братья Иван Васильевич и Петр Васильевич Киреевские, братья Константин Сергеевич и Иван Сергеевич Аксаковы, Юрий Федорович Самарин. Среди западников - Тимофей Николаевич Грановский, Константин Дмитриевич Кавелин, Сергей Михайлович Соловьев, Василий Петрович Боткин. По возвращении из ссылки к западникам присоединились Николай Платонович Огарев и Александр Иванович Герцен. И конечно, одним из самых воинствующих западников был Виссарион Григорьевич Белинский.
О чем спорили? Славянофилы утверждали самобытность развития России, а западники отрицали. Говоря языком современного обществоведения, славянофилы понимали Россию как оригинальную цивилизацию, а не как одну из стран, принадлежащих к цивилизации Запада. Их оппоненты считали, что специфика России имеет не цивилизационный, а стадиальный характер: наша страна просто отстала в силу определенных исторических причин. Западный путь развития – условное понятие. На самом деле он всеобщий, единственный и универсальный. И западным зовется только потому, что страны Запада на этом пути первопроходцы.
(Используя терминологию цивилизационного подхода, имеет смысл уточнить кое-что. Когда говорят о специфике цивилизационного порядка, то в большинстве случаев не имеют в виду историческую ущербность, обделенность России. Речь, как правило, не идет о какой-то «второсортности» нашей страны, о некой ее врожденной неспособности к прогрессу. Не надо здесь усматривать никакого расистского подтекста. Не отрицается и наличие общих, универсальных закономерностей и этапов социальной эволюции. Но постулируется и выявляется самобытность социокультурная: характерные, в чем-то уникальные институты, ценности и идеалы, формирование и воспроизводство которых обусловлено взаимодействием особых географических, климатических, хозяйственных, этнических, религиозно-конфессиональных, политических факторов. Живучесть этих институтов, ценностей и идеалов на протяжении большого исторического времени, их очевидная значимость и консолидирующая роль для данного социума в отличие от других – это и есть предмет цивилизационного анализа.)
Доктрина славянофилов явилась, пожалуй, первой в истории мировой общественной мысли попыткой научного отрицания европоцентризма и первым же предложением идеи многовариантности – цивилизационной вариативности - развития человечества. Возможно, правы те историки, которые уже в трудах Хомякова усматривают контуры концепции локальных цивилизаций. Один из «поздних» славянофилов, Н.Я. Данилевский (1822-1885) станет автором известной сегодня даже школьникам теории культурно-исторических типов.
Славянофилы усматривали самобытность России в православии как истинном христианстве, в общине, а также в том, что в нашей истории изначально мирно уживались и сотрудничали народ – Земля – и государство – Власть.
Православие они считали истинным, аутентичным христианством не просто в силу веры, но и по соображениям гносеологическим (место и роль веры в процессе познания) и ценностным. В нем нет предрасположенности к рационализму, рассудочности, присущей католичеству, в котором сами христианские догматы доказываются при помощи силлогизмов. Православие делает акцент на коллективизме, что также является для славянофилов симптомом его аутентичности именно как христианского вероучения. В противоположность духу индивидуализма, который культивируется католичеством и прямо насаждается протестантизмом, православие требует от христианина включенности в общину, посредством общины – в народ и участия в «общем деле». Православие требует соборности, которая понимается как свободное единение людей, основанное на вере и любви к Христу и направленное на поиски коллективного (обязательно коллективного!) пути к спасению. Борьба за индивидуальное попадание в рай, за спасение души на основе «свободной конкуренции» православием отвергается. Спасение возможно только на основе солидарности. Хомяков шутливо это пояснил: «русский человек, порознь взятый, не попадет в рай, а целой деревни нельзя не пустить» . Соборность – это и «общее дело» всех ныне живущих, их предков и потомков. Дети продолжают, а не разрушают, дело своих отцов, затем уже их дети подхватывают эстафету и - «чтобы свеча не угасла»… Только в этом – оправдание и смысл индивидуальной земной жизни, гарантия спасения. Православную церковь славянофилы считали подлинно христианской, поскольку она, в отличие от римско-католической, не претендовала на светскую власть, памятуя, что царство Божие «не от мира сего». По мнению славянофилов, характер народа и его история во многом определяются его господствующей верой, но верно и обратное: народ выбирает определенную веру и отождествляет себя с ней постольку, поскольку она отвечает его характеру и исторической судьбе. Предрасположенность русского народа к истинному христианству (православию) славянофилы объясняли отсутствием античного наследия и, прежде всего, римской образованности и римского права. Наличие такого наследия на Западе обеспечило там торжество духа рационализма и индивидуализма, что, в свою очередь, привело к искажению истинно христианского вероучения. И.В. Киреевский подчеркивал, что католицизм является искаженным христианством именно из-за рассудочности, недостатка сердечного чувства и эгоизма. Такие явления, как инквизиция, индульгенции, крестовые походы, право клира толковать и развивать догматику, светская власть папы римского и т.п., показывают, как далеко ушел католицизм от истинного христианства. Предрасположенность славянства к православию славянофилы справедливо связывали также с исконным существованием общины.
 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:51 PM | Сообщение # 13
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
Именно славянофилы открыли для науки и общественной мысли традиционную русскую общину-мир. Действительно, воспроизводство общины как формы соседского объединения, характерной для подавляющего большинства русского народа – крестьянства – к середине XIX века выглядело исключительно важным фактом, требующим объяснения: на Западе к тому времени традиционная поземельная община давно ушла в прошлое. Западники по этому поводу говорили, во-первых, что и на Западе община в свое время существовала, и никакой российской уникальности в самом факте наличия общины нет, а во-вторых, что именно сохранение общины в России есть анахронизм, пережиток старины, только подтверждающий ее отсталость. (Позднее западник Б.Н. Чичерин выдвинет гипотезу об искусственном насаждении общины в России на излете средневековья сверху, государством, которому это было выгодно по соображениям фискальным и административно-полицейским – удобнее подати собирать и порядок на селе поддерживать на основе круговой поруки. А славянофил И.Д. Беляев убедительно эту гипотезу опровергнет и докажет – русская крестьянская община исторически преемственна по отношению к славянской земледельческой и к древнерусской сельской; ее никто искусственно не насаждал, никакой насильственной «коллективизации» Московское государство не проводило.) Но славянофилы обратили внимание, что славянская община изначально существенно отличалась от западных аналогов. Так, община германцев была иерархически выстроенным кровнородственным объединением, ориентированным на войну как основное занятие. По мнению К.С. Аксакова, такой общине (роду) не были присущи собственно общинный быт и общинный дух. Там не было свободы, самоуправления и совещательности. Там господствовало полное подчинение родичей власти родового старейшины. А община славян была именно соседским (территориальным) союзом, ориентированным на земледелие как основное занятие. В ней не было патриархального деспотизма, господствовало равенство домохозяев, самоуправление и «советное» начало. (В современной исторической науке эти и другие «общинные» подходы славянофилов плодотворно развивают А.Г. Кузьмин и его ученики. ) Славянофилы правильно подметили и связали с соседско-территориальным типом общины такие черты славянского характера, как склонность (если не сказать, страсть) к общению, как отсутствие аристократического презрения к другим народам и чувства этнического превосходства. Еще одно видимое изначальное и существенное отличие славянской общины – неприятие института частной (индивидуальной) собственности на землю. Земледельцы-славяне владели землей общинно, периодически перераспределяя наделы между дворами по уравнительному принципу. На Западе уже в эпоху раннего средневековья прослеживается соседская община-марка, для которой характерна частная собственность главы семьи-двора (с наследованием по принципу майората) на пахотные угодья – такая собственность называется аллод - в сочетании с общинным владением лесами, пастбищами и пр. Славянофилы обоснованно акцентировали общинность как «отличительное свойство нашего народа, сообщившее особенность его истории» . На контрасте подчеркивали цивилизационный западный индивидуализм: «Весь частный и общественный быт Запада основывается на понятии об индивидуальной, отдельной независимости, предполагающей индивидуальную изолированность… Первый шаг каждого лица в общество есть окружение себя крепостию…» У нас же, отмечал Иван Киреевский, индивидуальная обособленность не культивировалась: «Человек принадлежал миру, мир ему» . Русский человек почти растворялся в общине. Это ярко проявлялось в характерном обычае мирского согласия (единогласного решения) на общинных сходах. А.С. Хомяков мирское согласие ставил выше формальной демократии, когда большинство навязывает свою волю меньшинству. Позднее знаток русской деревни А.Н. Энгельгардт подтвердит, что на крестьянских сходах обсуждение обычно не прекращалось до тех пор, пока оставался хоть один сомневающийся.
Особое, концептуальное значение славянофилы придавали «добровольному призванию» Власти как исходному «началу» нашей государственности. У истоков западных государств лежала вражда. Власть явилась там как враждебная сила, как вооруженная дружина, покоряющая чужой народ. У нас же власть «явилась как званый гость, по воле и убеждению народа» (К.С. Аксаков). Вследствие этого, у них, т.е. на Западе, Власть изначально противостояла народу. Конфликтность там - норма внутреннего социального развития. И можно понять настойчивое стремление общества поставить государство под контроль, выливающееся в революции, конституции и пр. Понятно, что западная социальная жизнь тяготела к формально-юридической регламентации, к торжеству «внешней правды». Альтернатива всеобщему подчинению законам – бесконечная гражданская война. А у нас - мирное сосуществование и взаимодействие Земли – общинноорганизованного народа – и Власти (государства в узком смысле слова). Русский народ, по характеру своему «неполитический», как поручил когда-то «добровольно призванной» Власти государственные заботы, так с тех пор подключался к этим заботам исключительно по ее призыву и сам «государить» никогда не стремился. Отношения Земли и Власти в России не нуждались в каком-либо правовом оформлении, в гарантиях договорно-конституционного характера. Русская социальная жизнь регулировалась морально-религиозными нормами и обычным правом, строилась на основе «внутренней правды». В необходимых случаях Власть призывала выборных от Земли на совет – Земский собор, спрашивала их мнение по тем или иным вопросам или обозначала перед ними проблемы, с которыми сама, без помощи Земли, справиться не могла. Собор высказывал только консолидированное мнение, «а там – как будет угодно государю» (К.С. Аксаков).
Петр I сбил Россию с ее самобытного пути. В лице Петра Власть посягнула на Землю, принялась «ломать через колено» ее внутреннюю жизнь. Дворяне и чиновники оторвались от почвы народной, оделись на чужеземный манер, даже заговорили по-иностранному. Установка на заимствование европейских культурных, правовых, политических, бытовых и прочих порядков при игнорировании нашей фундаментальной самобытности с неизбежностью привела, во-первых, к их отторжению абсолютным большинством народа, во-вторых, к поверхностному, сугубо внешнему их принятию большей частью элиты, и, в-третьих, к перерождению меньшей части элиты, действительно усвоившей европейские влияния. Именно эта, действительно европеизировавшаяся, часть российской элиты и повела себя по отношению к Власти «по-западному», а именно – начала борьбу за ее формально-правовое ограничение, за «внешнюю правду». Славянофилы с тревогой констатировали усиливающийся разрыв российской Власти, дворянско-чиновничьей элиты и формирующейся национальной интеллигенции с народом как таковым, с исконными русскими самобытными началами. Они всячески старались этот разрыв преодолеть своей многогранной просветительской деятельностью, адресованной как раз «утратившей корни» российской элите. Надо признать, это взаимное непонимание и прогрессировавшее отчуждение политико-интеллектуальной элиты и народа – социокультурный раскол – действительно приведет к революционным потрясениям первых десятилетий XX века в России.
Позитивная программа славянофилов предполагала возвращение на путь самобытного развития. При этом не следовало отгораживаться от Европы и отказываться от заимствования ее достижений в самых разных областях. Учебники приводят цитату К.С. Аксакова: «Разве славянофилы думают идти назад, желают отступательного движения? Нет, славянофилы думают, что должно воротиться не к состоянию древней России (это значило бы окостенение, застой), а к пути древней России. Славянофилы желают не возвратиться назад, но вновь идти прежним путем, не потому, что он прежний, а потому, что он истинный». А что они подразумевали под возвращением на путь самобытного развития? Что надо сделать?
Во-первых, заново отстроить отношения Земли и Власти на началах «внутренней правды», а именно: царю – силу власти и закона, народу – право на внутреннее самоуправление, свободу слова и право доносить до царя свое мнение посредством всесословного Земского собора и бесцензурной прессы, а чиновничеству – жесткие рамки его управленческой деятельности, заданные царем и народным самоуправлением, обеспеченные институтом непосредственного земско-соборного общения царя и народа.
Во-вторых, отменить крепостное право. Крестьяне не должны принадлежать помещикам. Крестьяне должны быть свободны, но надо сохранить и общину на основе добровольности. А у помещиков сохраняются моральные, патерналистско-христианские обязательства перед крестьянами: помочь в организации местного самоуправления, просвещения, медицинской помощи, в повышении культуры земледелия и т.д. При освобождении крестьян следовало наделить землей: славянофилы признавали за крестьянами частичное, причем, почти равное помещичьему, историческое право на землю. Воспроизводство крестьянской общины как поземельной организации и организации сельского самоуправления гарантирует крестьян от разорения и обеспечит стабильность и порядок в деревне.
В-третьих, последовательно размывать сословные перегородки в налогообложении (от сословной подушной подати к бессословному подоходному налогу), в местном самоуправлении (всесословные земства), в судопроизводстве (бессословный суд) и т.д. В этом пункте программы славянофилов особенно наглядно прослеживается их установка: не реставрировать допетровскую Россию (там-то сословность, причем с обязательностью дворянской службы), а развивать начала «внутренней правды» в новых конкретных условиях XIX столетия.
Такое возвращение на путь самобытного развития должно произойти посредством всеобъемлющей реформы, а не революции. А успех такой реформы гарантировал бы страну от революционных потрясений на будущее.
Существенный для нашей темы вопрос: к какому направлению общественно-политической мысли отнести взгляды славянофилов? Как их разместить в системе идеологических координат (см. Введение) – ближе к консерваторам или к либералам? Приведем мнение одного из наиболее авторитетных вузовских учебников: «Славянофилы – представители либерально настроенной дворянской интеллигенции. Учение о самобытности и национальной исключительности русского народа, его мессианской предопределенности, неприятие ими западноевропейского пути социально-политического развития, даже противопоставление России Западу, защита самодержавия, православия, некоторых консервативных, точнее, патриархальных общественных институтов сближали их с представителями «официальной народности». Однако славянофилов никоим образом нельзя приравнивать к теоретикам этого ретроградного направления. Славянофильство – оппозиционное течение в русской общественной мысли, и в этом смысле оно имело больше точек соприкосновения с противостоящим ему западничеством, нежели с теорией «официальной народности». Славянофилы, как и западники, выступали за отмену крепостного права сверху и проведение других реформ – в области суда, администрации и других, буржуазных по своей сущности преобразований (хотя славянофилы субъективно выступали против буржуазного строя, особенно западноевропейского образца, с его «язвой пролетариатства», падением нравов и другими отрицательными явлениями). Они ратовали за развитие промышленности, торговли, просвещения, за свободу слова и печати, не принимали николаевскую политическую систему. Но противоречивость взглядов славянофилов, сочетание в их воззрениях прогрессивных и консервативных черт до сих пор вызывают споры об оценке славянофильства как идейного направления и его месте в русской общественной мысли» . Итак, славянофильство - либерально-оппозиционное течение, но сомнения остаются. Обозначим еще раз, что в нем либерально-оппозиционного. В России не должно быть лично несвободных людей. Крепостное право необходимо отменить, да еще и права крестьян на надельные земли следует учитывать. Самодержавие понимается как проявление народного суверенитета и Божественная легитимность не признается. Ю.Ф. Самарин четко выразил мнение славянофилов по этой проблеме: «Утверждать, что в силу Божественного закона верховная государственная власть принадлежит какой бы то ни было династии, по праву ей прирожденному, что целый народ отдан Богом в крепостную собственность одному лицу или роду – мы считаем богохульством» . Несовместимость такого понимания с официальной идеологией и трактовкой православной церкви очевидна. Делегированный народом самодержцу суверенитет оставляет за Землей право на представительство своих мнений и интересов посредством Земских соборов. Необходима свобода слова и печати: «Самодержавие немыслимо без свободы мнения, без свободы слова, без свободы критики и обличения деяний правительственных» (И.С.Аксаков) . Предполагается отделение верховной самодержавной власти, включая законодательство, от власти правительственной, исполнительной, причем за последней допускается общественный контроль. Создается и развивается система местного самоуправления на принципе всесословности, переходящем в бессословность. Размываются сословные перегородки во всех социально чувствительных сферах: в судопроизводстве, в организации вооруженных сил, в налогообложении. Такие преобразования относительно реалий николаевской России, безусловно, следует признать кардинальными, прогрессивными и по своему формационному содержанию буржуазными. Акцент на сохранении общины и принципа общественной солидарности соответствовал цивилизационной специфике нашей страны. И осуществить эти преобразования следует посредством реформ, а не революции. Конечно, это либерализм. Либерализм оппозиционный и с российской спецификой. А какие сомнения остаются? Славянофилы не выдерживают «тест» на либерализм по ряду таких позиций, как критика индивидуализма и рационализма, культа формальной законности, т.н. «внешней правды», в т.ч. и конституции. В ценностном, аксиологическом отношении славянофилы отдают приоритет коллективу над личностью, а общественным интересам – над частными. Не сказать, что все это несущественно, но все же – либералы и точка…
 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:51 PM | Сообщение # 14
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
С западниками дело обстоит несколько проще. Выше уже отмечалось, что они, в полемике со славянофилами, отстаивали цивилизационную, культурно-историческую общность России и Запада. Отстаивали ведущую роль разума в познании и практическом преобразовании окружающего мира. Основой и движущей силой исторического процесса считали борьбу личности за свободу. А критерием общественного прогресса, соответственно, - избавление индивида от корпоративных связей традиционного типа (община, сословие). Западники выступали за отмену крепостного права, за конституционную монархию, парламентаризм, за неприкосновенность личности, за свободу слова и печати, за гласный суд и местное самоуправление, за ликвидацию сословной неполноправности. Соответствующие преобразования, по мнению большинства западников, должны были произойти путем реформ, а не революции. Так что и западничество – либерально-оппозиционное течение. Причем либерализм западников почти классический. Отход от «классики жанра» - признание решающей роли государства, а не общества, в прогрессе нашей страны, как в прошлом, так и на обозримую перспективу. Но в западничестве выделялось влиятельное радикально-демократическое крыло (А.И. Герцен, Н.П. Огарев, отчасти В.Г. Белинский), которое интеллигентской оппозиционности однозначно предпочитало народную революцию, а идеям либерализма – социализм.
5. У ИСТОКОВ РУССКОГО СОЦИАЛИЗМА
В 40-х годах XIX века в общественной мысли и освободительном движении России формируется революционно-демократическое направление. В эти годы прогрессивно мыслящее дворянство утрачивает монополию на идейную жизнь и общественное противостояние властям. В освободительном движении все активнее проявляет себя разночинная интеллигенция.
В 1844 году в Петербурге сложился кружок петрашевцев. Еженедельно по пятницам у Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского собирались литераторы, учителя, чиновники, студенты. В этих собраниях принимали участие писатели Ф.М. Достоевский и М.Е. Салтыков-Щедрин, композитор А.Г. Рубинштейн, географ П.П. Семенов-Тян-Шанский. Постепенно, обсуждая наболевшие вопросы российской жизни (освобождение крестьян, ликвидация самодержавия, отмена цензуры, судебная реформа и т.д.) и изучая работы европейских мыслителей-социалистов (Ш. Фурье, А. Сен-Симон), петрашевцы вышли на проблематику революционной перспективы для России. Большое впечатление на них произвела революция 1848 года во Франции. Когда весной 1849 года петрашевцы приступили к созданию тайной революционной организации, составлению программы и поиску технологии «запуска» народной революции, их кружок был разгромлен властями. Но обозначенный петрашевцами новый вектор русского освободительного движения (народная революция при инициативно-организаторской роли разночинной интеллигенции и социализм) станет определяющим во второй половине XIX века.
Основоположником русского социализма по праву считается Александр Иванович Герцен. В спорах со славянофилами он проявил себя западником «левого толка», ориентирующимся на достижения европейской социалистической мысли и твердо стоящим на революционно-демократических позициях. В 1847 году Герцен с семьей выехал за границу, был очевидцем революции 1848 года во Франции и Италии. В 1850 году на требование царских властей вернуться ответил отказом, за что был лишен «всех прав состояния» и приговорен к вечному изгнанию из России. В те годы он пережил серьезный идейно-ценностный кризис – крах «левого», социалистического западничества.
Капитализма для России Герцен изначально не хотел, называя такую экономику «людоедством в его образованных формах» (имеется в виду беспощадность конкуренции и господство денежной, стоимостной формы в отношениях между людьми). Запад постольку привлекал его, и «западный проект» постольку предлагался им для России, поскольку в нем просматривались революционный потенциал и социалистическая перспектива. Но поражение европейских революций 1848 года и личные впечатления от буржуазной Западной Европы повергли его в глубочайший пессимизм относительно и революционности, и социалистичности «западного проекта». «Видя, как Франция смело ставит социальный вопрос (имеется в виду французский утопический социализм – О.Я.), я предполагал, что она хоть отчасти разрешит его, и оттого был, как тогда называли, западником, - вспоминал Герцен. – Париж в один год отрезвил меня – зато этот год был 1848. Во имя тех же начал, во имя которых я спорил со славянофилами за Запад, я стал спорить с ним самим.» Запад, пожалуй, безнадежно обуржуазился, практически поголовно захвачен мещанством и к социализму вряд ли прорвется. «Мещанство – идеал, к которому стремится, подымается Европа со всех точек дна. Это та «курица во щах», о которой мечтал Генрих IV. Маленький дом с небольшими окнами на улицу, школа для сына, платье для дочери, работник для тяжелой работы, да это в самом деле гавань спасения… Мещанство, последнее слово цивилизации, основанной на безусловном самодержавии собственности… Немецкий крестьянин – мещанин хлебопашества, работник всех стран – будущий мещанин… Да, любезный друг, - пишет Герцен, - пора прийти к покойному и смиренному сознанию, что мещанство – окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетие… После всех мечтаний и стремлений… оно представляет людям скромный покой, менее тревожную жизнь и посильное довольство, не запертое ни для кого, хотя и недостаточное для большинства. Народы западные выработали тяжким трудом свои зимние квартиры». Герцен дает Западу цивилизационные характеристики, несовместимые с социализмом и революционностью. Спустя сто лет об этом же, по сути дела, скажет И.В. Сталин: «Помню…, как я был в Германии до революции: группа немецких социал-демократов с опозданием прибыла на съезд, потому что им пришлось ждать подтверждения билетов, или что-то в этом роде. Поступили бы так когда-нибудь русские? Кто-то хорошо сказал: в Германии не может быть революции, потому что для этого потребуется топтать газоны». Если мещанин в европейце, а тем более, в европейском пролетарии окончательно победит, то на перспективе социалистической революции на Западе можно будет ставить крест. (С Герцена в русском социалистическом движении народнического, а не марксистского, толка, пойдет традиция называть буржуазно-демократическую революцию политической, а социалистическую – социальной.) А в России в менталитете нет и не было «самодержавия собственности»: «Никогда русский ум без повиха не поймет, что справедливо человека больше наказать за краденый платок, чем за побои женщине; никогда не поймет, что можно быть честным отцом и вести в суд девочку или мальчика, дочь или сына одиннадцати-двенадцати лет за кражу нескольких копеек; а в Англии это делается всякий день и все находят, что это в порядке вещей». Суть духовного кризиса Герцена: западный капитализм предлагать для России не хочется, потому что народ жалко, а перспектива западного социализма, мягко говоря, сомнительна. И тут, спасибо славянофилам, почва для социализма обнаружилась в России.
Община… Много в этом слове для сердца русского слилось… Герцен признал заслугу и правоту славянофилов, указавших на общинную специфику России. Открытие же самого Герцена заключалось в том, что он разглядел в русской общине социалистическое начало, в русском общинном быту – элементы непосредственного социализма, а в перспективе для России – возможность перейти к социализму, опираясь на общину и минуя капитализм.
Итак, первое – что за социалистическое начало в русской общине и что за элементы непосредственного социализма в русском общинном быту? Трудовое, уравнительное (в доступе к основным средствам производства и к управлению) и коллективистское начало общинного крестьянского бытия – абсолютное соответствие сути сформулированного передовой западной общественной мыслью социалистического идеала. И, соответственно, социалистические элементы… Во-первых, общинное землевладение, отрицающее семейную и индивидуальную собственность на крестьянскую землю. Для русской общины характерно надельно-долевое землепользование крестьянского двора в общем массиве общинных угодий, принудительный севооборот и периодические уравнительные переделы земли с учетом изменения численности едоков и работников в семье. Общинные порядки исключали как полное разорение крестьянского двора, так и его превращение в относительно крупное товарное эксплуататорское хозяйство фермерского типа. (А значит - исключали первоначальное накопление в рамках «отдельно взятой» деревни и в среде общинного крестьянства в целом.) Во-вторых, трудовое право на землю (конечно, при условии участия землепользователя в падающих на общину платежах и повинностях). «Крестьянин на нем стоит, он его мерит десятинами, и для него его право на землю – естественное последствие рождения и работы. Оно так же несомненно в народном сознании, … как право на воздух, приобретаемое дыханием вслед за отделением от матери.» «Все сельское население, - отмечал Герцен, - принимало спокон века это естественное право свое, не рассуждая о нем. Его только не знали в высших слоях, образованных на западный лад». Трудовое право на землю – это крестьянская версия всем известного требования апостола Павла: «кто не работает – тот да не ест». В-третьих, мирское (общинное) самоуправление (решение всех вопросов на сходе, равноправие общинников, выборность должностных лиц, сохранение выборного начальства в качестве трудящихся крестьян, единогласие…) и круговая порука («один за всех и все за одного»). Вывод Герцена: русский социализм – не просто идея, феномен общественной мысли, он уже «… идет от земли и крестьянского быта, от фактического надела и существующего передела полей, от общинного владения и общинного управления, - и идет вместе с работничьей артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще…».
«Русская сельская община существует с незапамятного времени, - подчеркивал Александр Иванович, - и довольно схожие формы ее можно найти у всех славянских племен. Там, где ее нет, - она пала под германским влиянием… Сельская община представляет собой, так сказать, общественную единицу, нравственную личность; государству никогда не следовало посягать на нее; община является собственником и объектом обложения; она ответственна за всех и каждого в отдельности, а потому автономна во всем, что касается ее внутренних дел. Ее экономический принцип – полная противоположность знаменитому положению Мальтуса: она предоставляет каждому без исключения место за своим столом (имеются в виду слова создателя социал-дарвинистской теории «перенаселения» Т.Р. Мальтуса о том, что для человека, пришедшего в «занятый уже мир», нет места «на великом жизненном пиру» - прим. мое, О.Я.). Земля принадлежит общине, а не отдельным ее членам; последние же обладают неотъемлемым правом иметь столько земли, сколько ее имеет каждый другой член той же общины; эта земля предоставлена ему в пожизненное владение, он не может, да и не имеет надобности передавать ее по наследству… Вследствие этого сельский пролетариат в России невозможен. Каждый из владеющих землею в общине, то есть каждый совершеннолетний и обложенный податью, имеет голос в делах общины. Староста и его помощники избираются миром. Так же поступают при решении тяжбы между разными общинами, при разделе земли и раскладке податей…»
И второе – возможность для России, опираясь на общину и общинный менталитет, миновать капитализм и – через социальную революцию – осуществить социалистическое переустройство общества. В чем суть такой революции и такого переустройства? Освобождение крестьян с обязательным сохранением наделов и общины – это раз. Распространить сельское и волостное – т.е. общинное – самоуправление на города и государство в целом – это два. Речь идет о строительстве национального государства снизу вверх – от общины, на основе самоуправления, сохраняя только минимум публичной власти (государства в узком смысле слова) и обеспечивая постоянный общественный контроль за ней. И третье – при сохранении и даже усилении общинного коллективизма надо умудриться освободить личность и развить частные права. Герцен отдавал себе отчет, где наиболее уязвимое звено его построений: как сделать так, «чтоб у свободной личности земля осталась под ногами и чтобы общинник был совершенно свободное лицо», «как сохранить независимость британца без людоедства, как развить личность крестьянина без утраты общинного начала?». Действительно, развить свободную личность с частными правами и сохранить при этом общину – задача, не имеющая решения, а значит - изначально неверно поставленная. Зато, по мнению Герцена, первым к социализму пойдет тот народ, который «на знамени своем поставит не личность, а общину, не свободу, а братство, не абстрактное равенство, а органическое распределение труда…» В том, что проходить стадию буржуазного развития необязательно, Герцен не сомневался: «Хорошие ученики часто переводятся через класс».
Таковы исходные положения русского общинного социализма. В дальнейшем они получат развитие в трудах Н.Г. Чернышевского, М.А. Бакунина, П.Л. Лаврова и составят стержень идеологии народничества.
 
AoDДата: Среда, 2006-11-22, 10:51 PM | Сообщение # 15
Рядовой
Группа: Модераторы
Сообщений: 163
Репутация: 18
Статус: Offline
Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.) Том 1. СПб., 1999. С.379.
Цит. по: Политическая история России. Учебное пособие. / Отв. ред. проф. В.В.Журавлев. М., 1998. С.147.
Нечкина М.В. Декабристы. М., 1984. С.24.
Аникин А.В. Путь исканий. Социально-экономические идеи в России до марксизма. М., 1990. С.156.
История России с древнейших времен до 1861 года. Под ред. Н.И.Павленко. М., 2000. С.464.
Там же. С.466.
История Отечества. / Под ред. В.М.Борисова, Г.Д.Комкова, А.П.Березовского. М., 1998. С.150.
История России с начала XVIII до конца XIX века. Отв. ред. А.Н.Сахаров. М., 1996. С. 329.
Цит. по: Миронов Б.Н. Ук. соч. Том 2. С.130-131.
Цит. по: Там же. С.134.
Там же. С.31, 33.
Пугачев В.П., Соловьев А.И. Введение в политологию. М., 2002. С. 256.
Цит. по: Оболонский А.В. На государевой службе: бюрократия в старой и новой России. М., 1997. С.15.
Цит. по: Гросул В.Я., Итенберг Г.С., Твардовская В.А., Шацилло К.Ф., Эймонтова Р.Г. Русский консерватизм XIX столетия. Идеология и практика. М., 2000. С.158.
Кара-Мурза С.Г. Манипуляция сознанием в России сегодня. М., 2001. С.293-294.
Цит. по: Уортман Р.С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. М., 2002. С.509.
Там же. С.512.
Цит. по: Радзинский Э.С. Пророки и безумцы. М., 1999. С.221.
Цит. по: Герцен А.И. Собрание сочинений в тридцати томах. Том девятый. Былое и думы. М., 1956. С.33.
См.: Огонек. 2002. № 30.
Олейников Д. Реконструкция великого спора // Свободная мысль. 1994. № 4. С.64.
Герцен А.И. Ук. соч. С.156.
Радзинский Э.С. Ук. соч. С.198.
Герцен А.И. Ук. соч. С.156.
Цит. по: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 209.
См.: Шапиро А.Л. Русская историография с древнейших времен до 1917 г. М., 1993. С. 397.
См.: Кузьмин А.Г. История России с древнейших времен до 1618 г. Учеб. для студ. высш. учеб. заведений. В 2 кн. М., 2003.
Славянофильство и западничество: консервативная и либеральная утопия в работах Анджея Валицкого. Выпуск 2. Реферативный сборник. М., 1992. С. 17.
Цит. по: Шапиро А.Л. Ук. соч. С. 393.
Киреевский И.В. В ответ А.С.Хомякову. // Русская идея / Сост. и авт. вступ. статьи М.А. Маслин. М., 1992. С. 68, 69.
История России XIX – начала ХХ в. Учебник для исторических факультетов университетов. Под ред. В.А.Федорова. М., 2002. С. 157-158.
Цит. по: Дудзинская Е.А. Славянофилы в пореформенной России. М., 1994. С. 224.
Цит. по: Ук. соч. С. 224-225.
Джилас М. Беседы со Сталиным. М., 2002. С. 94.
 
AMelinAДата: Среда, 2006-11-22, 11:50 PM | Сообщение # 16
Рядовой
Группа: Наш человек
Сообщений: 97
Репутация: 6
Статус: Offline
ааа!!! крута!
терь ничего искать не надо.
Спасибо


это солнечный яд...
 
LL-CooL-DДата: Воскресенье, 2006-11-26, 1:45 AM | Сообщение # 17
Любвеобильный
Группа: Администраторы
Сообщений: 491
Репутация: 26
Статус: Offline
Лёх ну ты мужик!!!! Просто зверь!!! РЕСПЕКТ!

The show must go on, but the clothes must come off
It looked like the perfect bank robbery. But you can't judge a crime by its cover.
Wrong Time. Wrong Place. Wrong Number.

 
AMelinAДата: Воскресенье, 2006-11-26, 12:27 PM | Сообщение # 18
Рядовой
Группа: Наш человек
Сообщений: 97
Репутация: 6
Статус: Offline
ААААА!!!!! фак!
я решила это распечатать - ну лекции, а там 68 страниц !!!
это по ходу книга, из которой нужные пару страничек!!!!
У меня теперь принтер не работает!!!


это солнечный яд...
 
Форум ГиМУ » ВСЁ Для ГиМУ !!!!! » О УЧЁБЕ » История (....)
  • Страница 1 из 1
  • 1
Поиск:

Copyright ИГиМУ © 2024Используются технологии uCoz